— Бизнесмены будут орать на весь мир, как резаные, — терпеливо объяснял Телохранитель, — как их все в России обижают… Друзья и соратники начнут бегать по редакциям, по судам, по адвокатам, ну, и так далее… Понимаешь?

— Угу, — мрачно ответствовал Полковник, сжевывая табак.

— Для такой роли нужен только свой, проверенный человек. и ты–лучшая кандидатура. Человек, который и на суде признает себя виноватым, и будет со всем соглашаться. Ты ведь наш человек — не так ли?

— Ты говоришь так, будто бы я уже согласился, — криво усмехнулся Полковник, сплюнув табачное крошево. — Ну, допустим, чисто гипотетически: я согласен. Повторяю–чисто гипотетически. И что дальше? Образцово–показательный расстрел перед телекамерами — да? Как в Узбекистане, без суда и следствия?

— Кстати, референты Президента опять напутали, — поморщился Телохранитель, — на самом–то деле, расстреливали не в Узбикестане, а в Таджикистане. А он и не заметил. Для него — все едино; Азия, она ведь такая большая. Но дело не в этом, дело в том, что лично тебя никто расстреливать не будет. Дело из–за чрезвычайности будет объявлено закрытым, материалы — засекречены… Да и не будет–то никаких материалов — пусть потом ищут. Вообще ничего не будет.

Невесело улыбнувшись, узник поинтересовался:

; — А со мной что? Мне–то от этого будет не легче, сам понимаешь. Какая разница, где и как меня расстреляют, перед телекамерами или так, втихомолку?

— Сперва создадим тебе какую–нибудь солидную крышу, чтобы ты сошел за типичную сволочь–бизнесмена… Ну, какую–нибудь богатую фирму, концерн или, что еще лучше–акционерный фонд. Ну, акциями хотел торговать, народ обманывать…

— Все равно потребуется масса перекрестных ссылок. Что–такой вот хрен с бугра появился, на голом–то месте, деньги у него неизвестно откуда, и захотел на Останкино рекламу разместить?

— Вот и хорошо, что неизвестно откуда. Стало быть, капиталы имели явно криминальное происхождение — неужели непонятно?

— А сам я? А фирма? А счета? А партнеры? А все остальное?

Телохранитель сделал успокоительный жест рукой.

— Это дело техники. Организуем как–нибудь, не такое организовывали.

— А потом?

— Ну, поместят в газетах фотографию, несколько измененную, вроде фоторобота… Ведь массам, страждущим крови, нужен один человек, который бы и сфокусировал в себе ненависть и отвращение. Нужен конкретный образ, на который и наводится резкость. Сволочей– бизнесменов не любят, версия о том, что его отправили на тот свет «рекламщики» нравится абсолютно всем.

— Ну, а если к этому времени все–таки найдут настоящих убийц?

— Не найдут, — успокоительным тоном произнес Телохранитель, — ты ведь сам знаешь, что не найдут… Да и нет уже их, этих убийц 4^ точно тебе говорю. То есть, — спохватился он, — есть, конечно же… Есть, если ищут, то найдут.

Бросив сигарету, Полковник вздохнул:

— А дальше?

— Через несколько месяцев — официальное сообщение во всех центральных изданиях, что прошение о помиловании отклонено и что приговор приведен в исполнение… И народ с облегчением вздохнет.

— А я? — спросил Полковник, вжав голову в плечи, — а со мной что?

— Ну, отправим тебя в какое–нибудь тихое место, в ближнее зарубежье, — задумчиво произнес Телохранитель, — придумаем что–нибудь вроде охраны посольства в какой–нибудь постсоветской банановой республике… Во всяком случае — для тебя это куда лучше, чем… Ты ведь понимаешь, что утеря пистолета твоим подчиненным — не более чем повод?! Что — кусок не по зубам захотел заглотить — да? Конфеденциальными бумагами налево торговать, о начальстве?

Узник ожидал многого, но только не такой осведомленности — после этих слов он окончательно сник, тяжело и грузно, как грузовик на спущенных шинах, прошелся по дворику и уселся на скамейку.

Насладившись видом поверженного в ничтожество собеседника, Телохранитель спросил:

— Ты ведь, надеюсь, понимаешь, как теперь тебя вздрючат?

Он недоговорил, но теперь, после этой беседы Полковник прекрасно понял: неприятности начались у него не из–за идиота–прапорщика, утерявшего свой «Scorpion»; пистолет был только зацепкой, зацепкой Полковник давно уже ходил в немилости у начальства, потому что слишком много знал…

— Ну, так что?

— Хорошо, я согласен, — произнес Полковник и почему–то побледнел. — Но я могу тебе верить?

— В чем?

— В том, что все будет именно так, как ты мне сейчас рассказал? В том, что меня не расстреляют, чтобы удовлетворить жажду крови? Равно как и во всем остальном…

— А я тебя когда–нибудь обманывал? — в свою очередь весело поинтересовался Телохранитель, весело, потому что вое так удачно закончилось, для него, конечно, — честное слово коммуниста!..

В городе сумерки наступают незаметно: «серый час», «время волка». Небо над Москвой становится мертвенно–бледным, а потом сразу же начинает темнеть — быстро, буквально на глазах. Кремлевские стены сочатся сукровицей, и только телефонные плоскости привычно поблескивают, как хирургические инструменты в абортарии. В такое время лучше всего думается, такое время мысли скорей, чем в какое–нибудь иное время, склоняются к аллегориям и ассоциациям.

Да, любое сравнение хромает, но «врач–гинеколог» — лучше и не придумаешь. Потому что опытный врач должен не только грамотно избавить от нежелательного шюда, не только уметь быть интеллигентным и предельно обходительным но, как и всякий врач, уметь сокрыть от больного его участь, знать, какое слово тот хочет услышать — особенно, если такой больной приговорен и ему уже ничего не поможет…

…неприметная в московской автомобильной толпе желтая «волга», покружив по центру Города, пересекла сперва Бульварное, затем Садовое и выехала на Ленинградский проспект.

Сырой весенний ветер надул на ртутное небо рваные комки облаков, лужи и грязь немного подсохли; было только слышно, как в салоне ровно и зловеще гудит отопитель, да в днище машины иногда попадают мелкие камешки.

По соседним рядам проспекта проносились автомобили, сигналили, толкались перед перекрестками, суетливо перестраиваясь из ряда в ряд; по грязным, мокрым обочинам муравьинно бежали чем–то перепуганные, озабоченные прохожие — тоже, наверное, боялись опоздать…

Скоро и тут, в Russia, будет точно также, как и в New York; все эти злые хмурые people, сломя голову, куда–то спешат, торопятся, всем надо было успеть, угнаться, никто не хочет оставаться последним…

Быть последним в очереди, в жизни, быть аутсайдером — нет ничего хуже. Писатель понял эту прописную истину в United States of America. Можно быть предпоследним, предпредпоследним, но — не в самом хвосте. Остаться последним, признать себя неудачником, — нет ничего страшней, позорней, ужасней, безобразней, бездарней. кошмарней, чем это. Наверное, еще хуже, чем быть импотентом…

Hавернoe, самое страшное ощущение — это когда никто не подталкивает тебя в спину, когда ты не ощущаешь чьего–то горячего дыхания в затылок.,.

Но теперь ему дышали в затылок, но это была уже не очередь; это было что–то страшное, ужасное, непонятное, совершенно необъяснимое — не только рационально, конкретно, но и абстрактно–умозрительно.

Кто они, эти страшные люди с зелеными туберкулезными клевками глаз, с жуткими электронными голосами — автоответчиками, так нагло и бесцеремонно затолкавшие его в машину, будто бы гнусные black наркоманы a New York, но не где–нибудь в South Bronks, а в центре столицы мировой державы?

Конкуренты из другого издательства?

Страшное и до сих пор вездесущее КГБ?

Люди Телохранителя, куда более страшные, чем все спецслужбы мира, вместе взятые?

Профсоюз киллеров — кто–то из тех самых, которые отравили на тот свет его героя?

Бандиты, которые теперь будут вымогать мзду, выкуп с Издателя?