А учить — еще больше не хочется.

Уф–ф–ф…

«Ceterum censeo Carthaginem esse delandam» [15]

«Homo homini lupus est» [16]

«Labor omnia vicit improbus» [17]

«Tu quoque, Brute!» [18]

Маньяк отложил учебник в сторону, закурил и задумался…

Брут.

Кем же он там был, в своем Древнем Риме?

Каким–то там проконсулом, кажется, претором или эдилом? Что–то в этом роде. Короче — обыкновенный администратор, вроде теперешнего заместителя председателя горисплкома, мелкая сошка, какими вся эта древнеримская история кишмя кишит. Сколько было за всю историю Рима таких администраторов?

Несколько сотен?

Несколько тысяч?

А в историю вошел только один–единственный — Марк Юний Брут.

Сколько было в Риме императоров, сколько было людей, обладавших несоизмеримо большей властью, несравнимо богаче, чем этот самый Брут — всех этих Октавианов Августов, Тибериев, Домицианов, Септи– мий Северов, Гелиогабаллов, Аврелианов?

Кто известней — они все, вместе взятые, или же — Брут?

Ясно, кто…

Почему?

А потому, что Брут убил знаменитого человека, Гая Юлия Цезаря.

Из глубины подсознания услужливым ужом выползло слово: «паблисити».

Да, реклама, паблисити.

Марк Юний Брут сделал себе отличное паблисити этим убийством — на всю историю человечества.

Включил телевизор, зевнул, прикрыв рот ладонью — на экране появились две кошечки, и голос — приторный– приторный, аж с души воротит: «Тиша и Маруся, чего бы вам хотелось?..»

Ясно, чего, сказали бы однокурсники и однокурсницы, все совершенно очевидно: Марусе — Тишу, а Тише — Марусю.

Кто знал Тишу и Марусю раньше, кроме их заботливых мамочек, кормящих возлюбленных длинношерстных чад купленной на Центральном рынке куриной печенкой?

Никто.

Кто ими восторгался, кто умильно смотрел на экран, кто орал на всю квартиру: «Мань, а Мань, иди, глянь, какие котики!»?

Никто.

А теперь «Вискас» сделал им паблисити: самые знаменитые котята России. Точно также можно было бы сделать паблисити любому помойному коту. Правда, паблисити какое–то… м–м–м, вшивенькое, поймут, наконец, что у большинства народа на склизскую целлю– лозно–бумажную «докторскую» денег нет, не то, что на «Вискас», и прикроют. И забудут о Тише и Марусе месяца через два, как забыли уже о Марине Сергеевне, Игоре и Юле да братьях Голубковых.

Мысль, воздушным пузырем появившаясь во время чтения «Истории…», неожиданно разрослась до размеров рекламного щита «Макдональдса» на Тверской, заслонила все, неожиданно обросла параллелями, запестрила, заиграла аналогиями: кем был Ли Харви Освальд, убивший Джона Фицжеральда Кеннеди? никем не был, отставным морским пехотинцем, обыкновенным хорошим американским парнем, каких сотни тысяч, кем был тот, ну как его… ну, который застрелил Джона Леннона? Тоже бездельником, неудачником, каким–то там безработным, каких по всем этим Штатам шляется — считать–непересчитать. кем был Бут, застреливший Авраама Линкольна? средней руки провинциальным актеришкой — так, на вторых ролях, кем был Гриневицкий, взорвавший Александра II — ну, того самого, из «Всемирной истории», «кормить надо, они и не улетят»? каким–то отставным шляхтичем, кем был Сальери, отравивший Моцарта? посредственным композитором, если верить художественной литературе, мелким завистником. кем был…

Короче — все ясно: есть кондовый и незамысловатый способ навсегда войти в историю, просто, как пачка маргарина: убийство всем известного человека.

Убийца Улофа Пальме навеки вошел в историю Швеции, Каплан, даже не застрелившая Ульянова—Ленина — в историю России, фон Шварценберг, пытавшийся взорвать Гитлера — в историю Германии.

Чем бы они были без этого? Ничтожествами, полнейшими ничтожествами, букашками, серыми мышками, не более того. Да.

А все эти моральные потуги — ох! ах! как можно! да живые ведь люди! душа! — очень напоминают унитазные кряхтения больных геммороем.

Цель оправдывает средства, как говаривали отцы–иезуиты.

Все правильно.

Как же это по–латыни?

С отчетливостью голографического снимка вспомнилось: тогда он растянулся на диване, непонятно чему улыбаясь. Неожиданно взгляд его остановился на загнутой странице учебника:

«Aut Caesar, aut nihili» [19]

Питон страха сжимал голову своими железными кольцами нещадно — ведь ищут, ищут! его ведь ищут! наверняка ищут!

Маньяк крадучись прошел в прихожую, внимательно осмотрел все запоры. Дверь вроде крепкая, замки вроде надежные…. А толку что? Если догадаются, что это он, никакие замки не спасут.

Но все равно…

Он осмотрелся по сторонам — ага, шкаф. Тяжелый, зараза, но если вот так, вот так, плечем, плечем, придвинуть его к двери только опять чтобы ножками не шаркать по полу какой однако звук страшный на весь дом точно соседи сейчас догадаются если уже не догадались ведь не будешь же ты мебель в одиннадцать часов переставлять а ничего ведь он Маньяк а маньяку все можно все позволено в том числе и переставлять мебель интересно а по телевизору уже сообщили или нет наверное завтра.

Уф–ф–ф!..

Эп!..

Нога мгновенно стала деревянной — в икру змея ужалила, судорога сразу же… Откуда она тут взялась? Наверное, под шкафом пряталася, отдыхала, не надо было её тревожить.

Отпускает помаленьку…

Прихрамывая, пошел на кухню, судорожно дернул на себя дверку холодильника, достал початую бутылку коньяка, выпил.

Вновь закурил («Лаки Страйк» — «настоящая Америка!») — пепел падал на пол, на новенькие брюки, на тщательно вычищенные ботинки, но разве теперь до этого?!

Перед тем, как лечь спать, еще раз вспомнилось, ярко так вспомнилось: тогда, зимой, после чтения учебника также, как и теперь, запер двери на все замки, зашел в холодную ванну и — ужаснулся.

Змеи — повсюду змеи.

Вон, из вентиляционной решетки мерзкая приплюснутая голова высунулась, раскачивается в так капающим из крана каплям — кап–кап, туда–сюда, кап–кап, туда–сюда, мерно так, страшно, точно гипнтизирует; желтобрюхий уж, гадкий такой, склизкий, линяет, наверное, смеситель обвил, непонятно только, кто из них смеситель, а кто уж; а на полу–королевская кобра, надувает свою капюшон, ш–ш–ш–шипит… ш–ш–ш–ш… Укуш–ш–ш– шу..

Открыл кран–на полную катушку, чтобы соседи не подслушали и не догадались, неторопливо расстегнул замок–молнию джинсов…

Исчезли мерзкие пресмыкающиеся — будто бы и не было. Вот так надо с своими страхами бороться!

Чувственное наслаждение — как только страх заявит о себе, нанесите ему ответный удар!

И тогда — он хорошо запомнил этот момент! — неожиданно мысль об убийстве, о грубом насилии переплелась с этим, наложилась и растворилась в оргазмических конвульсиях…

Наутро следующего дня проснулся резко–будто бы от сильного толчка. Сбившийся рубец простыни неприятно резал живот, натирал кожу; нестриженные ногти ног цеплялись за шершавый пододеяльник; сами ноги почему–то сильно вспотели — с чего бы это?

Почему–то подумал, что вчера забыл их помыть: между пальцами набилось столько грязи…

А–а–а… Теперь не до этого.

Лежа в кровати, медленно, с удовольствием опустил руку туда. Теребя, попытался как можно более подробно вспомнить вчерашний день: холодный ветер на неуютной Новокузнецкой, слякоть, серое небо, тяжелый браунинг с мокрой, мыльной от пота рукояткой — целый час в подъезде караулил, сжимая оружие в кармане, потом вышел на улицу, потом — опять в подъезд.

Пистолет попал к нему случайно: во время «октябрьских событий 1993 года» он оказался в районе ставшего уже черным Белого Дома. Глядь — в пожухлой траве, рядом с блестящими отстрелянными гильзами что–то темнеет. Нагнулся, посмотрел — пистолет, точно… Наверное, кто–то потерял, не иначе. Или же выбросил. Как говорится: «Сей груз карман не тяготит и пить и есть не просит… Монах монашку не…, зато в кармане носит».