Пока абреки приходили в себя, Дарган успел перекинуть винтовку на грудь и послать пулю в лоб одному из них. Второй присел на корточки, суетливо задергал пальцем спусковой крючок, от страха он запамятовал, что перед этим сам разрядил ружье. А казак уже рвался к нему, воздев шашку над головой, он с лета полоснул по прикрытой воротником бешмета шее, разрубая позвонки и сухожилия до ударившего фонтаном крови горла. И в этот момент почувствовал, как толкнуло вдруг что–то в правую руку, вмиг ослабив струной натянутые мышцы. Звука выстрела он не слышал, но осознал, что заряд послала замотанная платком женщина. На лету перехватив клинок в левую руку, он в несколько прыжков преодолел расстояние до нее, стремясь попасть острием под подбородок. Только в последнем движении какая–то сила затавила искривить полет лезвия, направив его мимо женщины. Дарган остановился, он знал наверняка, что перед ним старшая дочь Ахмет — Даргана, и что лучший выход из положения — не оставлять кровницу в живых. Но понимал и другое, что на бабу оружия он больше не поднимет. Меж тем, чеченка упала на колени, обхватила его ноги цепкими пальцами:

— Не губи меня, Дарган, ведь мы с тобой одной крови, — словно в молитве с воем закачалась она, платок развязался, светлорусые волосы накрыли умоляющие серые глаза, нос и большие губы, — Поднимать руку на родственника большой грех.

— Кто тебе это сказал, женщина? — он схватил ее за космы, едва владея собой, намотал их на кулак.

— Ибрагим сказал, он ездил за товарами в Пятигорскую и встретил людей из отряда моего отца Ахмет — Даргана, которого ты убил. А потом на рынке они показали ему на тебя.

Дарган заскрипел зубами, подозрения по поводу ночных похождений Ибрагима подтвердились, хотя все равно были неожиданными, ведь чечен принял православную веру.

— Еще Ибрагим говорил, что у тебя много драгоценностей, которые ты привез из похода в богатую страну, где правил император Наполеон, — не уставала откровенничать старшая дочь главаря разбойников.

— Так вот кто узнал и продал меня!.. — пораженный услышанным, вскинулся казак.

Меж тем, катаясь по земле, женщина продолжала умолять:

— Я первая дочь Ахмет — Даргана, у меня маленький сын и совсем крошечная девочка, у которых ты тоже отобрал отца. Ты сгубил двух моих сестер, оставил меня одну во всем свете. Я не знаю, кто первым нарушил закон гор на тропе войны, но ради всего святого пощади нас, последних из рода Ахмета Дарганова, ведь я снова беременная, хотя еще не докормила грудью последнего ребенка.

— А кто тебе виноват, женщина?

— Мой муж, пусть аллах на небе будет к нему справедливым, он хотел иметь много детей. Он мечтал о мальчиках, а родилась девочка.

— А когда бирючонок вырастет, он начнет мне мстить?

— Никогда этого не будет, обещаю тебе, я мать и дороже сына и дочери у меня никого нет.

— Вашим обещаниям грош цена, для вас я гяур, как вы для меня дикие звери.

— Я клянусь тебе ребенком, что в моей утробе, — понимая, что казак может не поверить ее словам, женщина выхватила из–под одежд маленький кинжал, полоснула себе по запястью. Воздела окровавленные руки вверх. — Не дай роду Ахмета Дарганова исчезнуть навсегда, ведь и ты для нас не чужой. Кровью клянусь…

Несмотря на то, что вокруг были разбросаны трупы товарищей, тогда Дарган женщину отпустил, из–под одежд у нее и правда выпирал большой живот. Она вошла в бурные воды Терека и переправилась на другой берег реки, не оглядываясь больше, побитой собакой потащилась в аул. А казак, оставив поле боя нетронутым, побежал в станицу. На окраине ему повстречались встревоженные люди, не отвечая на распросы, он держал направление к площади, на которой стояла лавка армяна. Дарган застал Ибрагима внутри помещения за беседой со своим хозяином, развернув его лицом к себе, молча вогнал в грудь кинжал по рукоятку. Лазутчик схватился за черкеску казака, вытаращив бешеные глаза, медленно начал соскальзывать с лезвия на пол. Когда тело коснулось утрамбованной каблуками земли, непримиримый горец, ради мести притворившийся православным, был уже мертв.

Гонтарь знал историю от начала до конца, одного не в силах был понять, почему его лучший друг, не щадивший врагов, отпустил собственную кровницу. Странный случай не укладывался ни в какие рамки, заставляя невольно пожимать плечами.

— Что валяться в ногах, что заверять в верности по гроб жизни, на это татары были способны всегда. Про бабу не скажу, а мужчина у них на колени становится в трех случаях — в первый раз перед Аллахом, во второй когда пьет воду из ручья и в третий, когда срывает цветок и дарит его женщине. Не мне тебе про это объяснять, — продолжая начатый разговор, друг налил чихиря в кружку. Махнув ладонью по усам, добавил. — По мусульманскому учению обмануть или убить иноверца грехом не считается, наоборот, правоверный сразу попадает в рай. Не как у нас, любое живое существо принимается за божью тварь и требует к себе отношения одинакового.

— Абречка нарушила клятву на крови, — размышляя о своем, пристукнул кулаком по столу Дарган. — Такое православными тоже не прощается.

— Ищи ветра в поле, на правый берег ты давно не хожий, это в молодости вместе с чеченами мы ходили к черкесам с ногаями воровать лошадей. А сейчас в ихнем ауле мы появляемся только с русскими солдатами, — отставляя чапуру, сказал Гонтарь. — И те там надолго не задерживаются, повоевали малость и обратно, а бирючок в любой момент может объявиться у нас.

Дарган заметил, как при последних словах блеснули глаза и напряглись кулаки у старшего сына, как обхватил он рукоять кинжала, словно собирался прямо из–за стола вскакивать на лошадь и ехать мстить за отца. У младшего тоже увеличились темные зрачки. Подумал, хорошо, что Софьюшка догадалась увести девок в горницу, тему пора было менять.

— Как у тебя с отарами, получается? — спросил он, имея ввиду разводимых Гонтарем овец.

— Для этого надо было родиться горцем. Сколько лет вожусь, а приплода настоящего не видал, то болезнь подкосит, то кормов не хватает, — отмахнулся тот. — Сын баранами заниматься не хочет, говорит, лучше на царевой службе днями пропадать, нежели за ними катухи убирать. А больше перекинуться не на что, потому что жизнь у нас однообразная. Да и не приучены мы деньги копить.

— Вот здесь ты прав, сам на лошадях не дюже разбогател.

Когда Гонтарь венулся с войны, Дарган по честному разделил с ним и остатки парижского схрона, и вырученные от продажи золотых изделий из него деньги. Поначалу друг загорелся, купил дом, построил овчарню. Но видно правда к накоплениям казаки были равнодушны, сколько он ни бился, все равно богаче не стал, под конец растрынькал сбережения на подарки многочисленным своим девкам. Дарган прибылью тоже похвалиться не мог, позариться в их местах действительно было не на что. Дома покупать не представляло надобности, ко всему, не каждый казак согласился бы продать, лавки хватало одной, лошадьми всех обеспечивать не вышло, станичники сами разводили их, стараясь вместе с жеребцами держать кобылу. Вот и получилось, что истратились Даргановы, как Гонтарь, лишь на домовладение, остальные сокровища лежали нетронутыми. На призывы жены уехать из станицы за ради большого рубля и неясного будущего детей, казак ответил категорическим отказом. +

Тогда же он поинтересовался, не спохватился ли о разворованном схроне хозяин подворья на острове Ситэ, ведь сокровища были немалые.

— Как только прознал тот мусью о пропаже своих драгоценностей, так сразу слег в постель, — засмеялся Гонтарь. — Мы уж в обратный путь трогаться настроились, а он накрыл голову красным кипишоном и уткнулся носом в подушку. Прощаться ни с кем не захотел, видать догадался, кто его обобрал.

— Никуда жаловаться не бегал?

— Как побегишь, когда его самого под ихнюю гильятину тут–же и подпихнули бы, дело–то не шуточное. Ты сам рассказывал про кардинальские знаки отличия и чего пришлось за них пережить, а он при тех иконках с цепками был первое лицо, — друг подправил молодецки зарученные кверху усы и продолжил. — Испугался хранцуз крепко, да еще баба его обмолвилась о каком–то бриллианте чуть не с голову ребенка, о королевской диадеме с императорскими чапурами, чи как их там. Откуда у него такие богатства?