Император Российской империи приложил к выгнутой брови подзорную трубу, покрутил блестящий окуляр. Тонкомордый ахалтекинец под ним перебрал точеными ногами с белыми повязками и всхрапнул, заставив седока бряцнуть шпорами. С невысокого пригорка хорошо просматривалась как бы подвешенная в сыроватом весеннем воздухе столица Франции город Париж. На дворе был теплый туманный март 1814 года, предстоял последний рывок, чтобы добить врага в его же затейливых дворцах, и самодержец пристально оглядывал редуты неприятеля, выискивая слабые места. Их было много, единственное, чем остатки армии Наполеона грозились, это непредсказуемым броском умирающего зверя, поэтому Александр Первый не спешил посылать в бой доблестных гвардейцев, надеясь на скорую безоговорочную капитуляцию. Но ставка врага молчала уже несколько дней, она затаилась, оттуда несло опасностью. Император опустил трубу, чуть развернулся к сопровождавшей его свите из боевых со штабными генералов и офицеров:

— Господа, я думаю, ждать больше нечего, — твердым голосом произнес он. — Парламентеров неприятель не выслал, белых флагов не выкинул.

— Ваше императорское Величество, Наполеон Бонапарт рассчитывает на то, что коалиционные войска не посмеют нанести удар по центру мировой культуры, — откликнулся кто–то из генералов. — Прикрываясь этим, да еще занявшими места в боевых порядках горожанами, он полагает, что мы первые предложим ему мирный договор.

Самодержец покривил украшенную рыжим бакенбардом правую щеку, почмокал губами. Затем вскинул голый подбородок и властно обозрел окрестности:

— Вот и не станем оттягивать знаменательного момента, мы знаем, что мир достигается только лишь через войну, — сложив трубу, император натянул белые перчатки и взмахнул рукой. — К бою!

Все вокруг немедленно пришло в движение. К полкам и дивизиям галопом понеслись полководцы, пехотные с артиллерийскими части начали выдвигаться на заранее оговоренные позиции, размещенная на флангах кавалерия подтянула свои ряды. Командиры вышли вперед, встали под хоругви в руках знаменосцев. Ударила барабанная дробь и тут–же запели сотни медных труб. Под ритмичные, будоражащие нервы, звуки перекрещенные белыми ремнями гренадеры в высоких киверах выбросили вперед длинные ружья с примкнутыми штыками, по примеру римских легионов твердой поступью двинулись на врага. Они должны были пробить оборону, чтобы в брешь могли хлынуть находящиеся в засаде новые полки. Из–за спин ударил залп медных мортир с чугунными пушками, тысячи белых облачков от сгоревшего пороха вознеслись над войсками в еще не выцветшее синее небо. Будто души уже приговоренных к смерти солдат они закачались над землей, не спеша расставаться с нею. Пространство содрогнулось от просверливших его ядер, раззявив глотки воины подбодрили себя яростными проклятьями. Битва за Париж началась, последнее сражение за почти два года смертельного противостояния двух величайших в мире армий быстро набирало обороты.

На правом фланге пританцовывала на месте входящая в состав отдельного Кавказского корпуса сотня терских казаков под началом сотника Назара Лубенцова. В черных черкесках с газырями, за отворотами которых белели новые рубахи, подпоясанные тонкими ремешками с кинжалами на них, всадники сдвинули на затылки черные папахи с белыми курпеями и зло посверкивали глазами в ожидании приказа. Над головами качался лес острых пик.

— Опять нам достались лыцари в доспехах, — вглядевшись вдаль, сказал кто–то из конников. — Вон как панцири на солнышке засверкали.

— Кирасиры эти? Твоя правда, пока броню просекешь, весь потом обольешься, — согласился с ним сосед. — Сначала по ним пускай мортиры поработают, а потом разберемся.

Станичники прошли войну рука об руку, они на опыте знали о законах битвы, о том, как легче добыть победу. Тертые казаки старались оттеснить молодое пополнение к задним рядам, чубатые малолетки глазами загнанных бирюков озирались по сторонам. Теперь и они ощутили разлившийся в пространстве солоноватый запах крови, ноздри раздулись, рты ощерились, обнажив крепкие зубы. Парни и правда походили на бирюков подростков, выведенных родителями–волками сразу на крупную добычу.

— Чего папах на зенки надвинул? — ткнув ручкой нагайки казачка сбоку, нахмурил брови урядник Дарган Дарганов. Сам пару лет как из малолеток, он успел пройти крым, рым и медные трубы. Над газырями на груди у него сверкали два Георгия, серебряная и медная медали. — Смерти боишься? Она метит только в тех, кто от нее по лумырям прячется.

— Я специально на чуб натянул, чтобы папах не потерялся, — откликнулся парень. Откинутые со лба завитки бараньего меха открыли побелевшие глаза. — Дядюка Дарган, а что мне с хранцузом делать? В капусту рубить?

— Ходи за мной, а то сам капустой станешь, — сурово приказал казак. — Когда в свару собьемся, будешь спину прикрывать.

— А если мусью побегут, тогда не жалей, — подключился к нравоучению друг Даргана поджарый казак Гонтарь. Поправил за плечами длинное ружье. — Полосуй по спинам, как тебя батяка розгами.

— С оттяжкой, чтобы наверняка, — оскалился Дарган.

— Слухаю, господин урядник.

В это время сквозь залпы орудий и барабанный бой послышалось цоканье копыт по мостовой. Самый крупный из отрядов корпуса менял дислокацию, продвигаясь по проходящей рядом мощеной дороге. Старые казаки переглянулись:

— Кубанцы подтягиваются, — распушив литые усы проинформировал Черноус, осенил себя крестом. — Скоро и наш черед.

— Как бы в этот раз не мы первые, — поправляя на поясе кинжал, не согласился с ним широкоплечий Федул. — Кажись, кубанцы только перестраиваются, а мы начнем вместе с донцами, они по левому флангу расставлены.

— Я слыхал, Его императорское Величество лично наказ Платову давал, чтобы донцы к Триумфальной Арке, что перед ихним Лувром, прорвались первыми, — обернулся к говорившим казак Горобцов. — Подъесаул Ряднов так пересказывал, а он побывал аж в ставке главнокомандующего.

— Платов еще тот казак, из своих, не из русских, — согласились в большинстве похожие на горцев воины. — Поможем ему славу добыть, и сами той славы отхватим. Отцу и сыну.

Под всадниками заскрипели седла, широкие рукава черкесок взлетели вслед за руками, сотворявшими крестное знамение. В этот момент с неприятельской стороны докатился грохот ответной канонады, над головами казаков пролетели первые раскаленные ядра.

— Пора бы начать, пока не пристрелялись, — урядник Дарганов покосился на гарцевавшего перед строем сотника Лубенцова, добавил будто себе. — Если шары начнут скакать между рядами, строя мы не удержим.

— Дядюка Дарган, так я с тобой? — задрал голову кверху побледневший малолетка. Он провожал глазами каждый огненный шар.

— Сказано уже, меня держись.

Ядра опустились ниже, со спины прилетели крики построенных за конниками раненных пехотинцев. Наконец, сотник развернул кабардинца мордой к казакам, выхватил из ножен шашку:

— Пики к бою–у–у, — донесся его зычный голос.

Лес торчащих вверх копий сверкнул наконечниками сбоку лошадиных голов, всадники напряглись, наклонились вперед. Кто–то торопливо проверял, удобно ли прилажена с левого бока шашка, кто–то сдвигал к середине пояса кинжал с обычным ножом за ним, а кто под рубахой нащупывал нательную ладанку, в который раз кладя на себя объемный крест. Кони беспокойно забили копытами и замерли, будто учуяли опасность. Дарган зыркнул из подлобья на пригнувшегося к холке малолетку, поудобнее перехватил деревянный черенок пики. Как всегда, по коже у него пошел гулять нервный зуд, а челюсти намертво стянулись.

— Лавою–у–у… пош–ше–ел-л… — гаркнул сотник.

Хорунжий вскинул над строем цветастое полотно, пустил скакуна мелкой рысью вслед за командиром. Знамя развернулось, заполоскалось на ветру, увлекая за собой ряды всадников. Дарган даже не пошевелил поводьями, его кабардинец сам перешел на тряский бег. Сбоку сотни замелькали красные башлыки и лес пик остававшихся на местах кубанцев в белых папахах. Их черед еще не пришел.