Двери в молитвенный дом были приоткрыты, внутри помещения толпились казаки с казачками, на руках они держали детей, которых уставщик должен был покрестить. Дарган смахнул с головы папаху, осенил себя крестом, пройдя поближе к алтарю, огляделся вокруг. Народ мирно дожидался начала святого таинства, мужчины поддергивали носами, бабы на время забыли про узелки с семечками, уставщик из царских врат еще не выходил. Посередине помещения стояла заменявшая купель деревянная бочка с подогретой водой, с лавки на пол свешивалось полотенце, по стенам были размещены нарисованные художниками из народа иконы, среди которых попадались привезенные терцами из последнего похода в Европу. Эти были в золотых и серебряных окладах, писанные масляными красками, перед ними покачивались лампады из цветного стекла с зажженными фитильками, а перед самодельными иконами теплились копеечные свечи. Больше всех огоньков светилось возле Николы Угодника, Дарган обходил этого праведника стороной, считая, что угодничать, как и обманывать, нехорошо. Если к кому из богов тянуться, то к Николе Чудотворцу, пусть лучше святой творит чудеса, нежели проявляет угодничество. Хотя знающие люди говорили, что на самом деле обе иконы одинаковые.

Наконец из царских врат появился седобородый уставщик в простенькой старообрядческой рясе и с неприметной митрой на седых волосах. Раскрыв старинную книгу, он начал басовито читать молитвы, изредка прерывая их крестными знамениями, народ услужливо повторял его действия. Когда проповедь закончилась, священник подошел к бочке, опустил палец в воду, она была как раз, видно, помощник подсуетился своевременно. Затем поп оглядел паству, выбирая, с кого начать, больше всех ему пришелся по душе Дарганов мальчонка, он указал родственникам, чтобы те его раздели. Дарган снял с пацана одежду, поднес его, поджавшего руки и ноги, к купели. Недолго думая, уставщик снова перекрестил парнишку и ухнул его с головой в кадушку.

— Отцу и сыну и святому духу…, — забубнил он. — Крещается раб божий Панкратий…

Не переставая бормотать стихи из Завета, поп окунул мальчика еще раз, потом еще. За спиной Даргана негромко ойкнула Софьюшка, она подумала, что ребенок раскричится. Но после третьего нырка пацан увернулся от полотенца и сам потянулся к воде.

— Настоящий казак вырастет, — довольно крякнул батюшка. — Ни воды, ни огня, ни вражеского оружия не будет бояться. Отцу и сыну… причисляется к истинной православной вере раб божий Панкратий…

На улице был морозец, и хотя солнце стояло высоко, его лучи уже не так прогревали землю, они как бы рассеивались по ней светлыми холодными струями. Дарган подождал, пока за двери церковки выйдут все родственники, ступил на ведущую к дому дорогу. Когда до хаты оставалось саженей двадцать, размашисто взошел на бугор возле угла забора и расставил ноги. С этого места хорошо просматривались дали, и те, что сверкали снежными вершинами впереди, и те, что золотились равнинами с пожелтевшей на них травой позади. Пересадив парнишку на левую руку, казак поправил на его голове маленькую папаху, поддернул на ладошках рукавицы из овечьего пуха. Щеки у мальчика взялись румянцем, темные глаза запыхали огоньками, словно раздуваемыми кем–то изнутри — наверное давали о себе знать сплошь темноглазые, за исключением прадеда–джигита, поколения. Тетки с дядьками за спиной притихли в ожидании дальнейших действий главы ихнего рода, Софьюшка отвернула угол платка, она поняла, что на крещении дело не закончилось, сейчас должно было произойти еще одно таинство, теперь языческое.

— Вот и ты стал православным казаком, — обращаясь к сыну, негромко заговорил Дарган, в горле у него запершило, он задушил кашель на корню и продолжил. — Ты станешь воином, честью и правдой будешь служить одной для всех нас матери — России.

Мальчик приткнулся к черкеске, со вниманием уставился отцу в глаза, он словно понимал всю ответственность момента. Дарган обернулся назад, вытянул руку по направлению к равнинам:

— Там раскинулась Россия, ее по крупицам собирали и оберегали от врагов наши с тобой деды и прадеды. Видишь, какие просторы нехоженные, немерянные, полные добра, значит, наш казацкий род Даргановых трудился и служил народу русскому хорошо.

Казачок приподнялся на ножках, с еще большим напряжением всмотрелся в даль, он впитывал в себя и утыканные свечами раин расстояния, и каждое звучавшее из уст батяки слово. Родственники как завороженные оглянулись на бескрайние поля, они будто впервые увидели знакомую с детства картину. А Дарган развернулся в обратную сторону, он показывал рукой теперь по направлению к заснеженным хребтам.

— А те вершины должен покорить ты, — не сводя спокойных глаз с мальчика, твердо сказал он. — Ты дойдешь до этих гор и взойдешь на самую высокую из них, с которой наш дом, а с ним и вся наша родина, раскроется как на ладони.

Сзади раздались негромкие всхлипы, Софьюшка вытирала платком распухший нос, но отец с сыном не обратили на это внимания, сейчас их объединяло одно чувство — любовь друг к другу и ко всему вокруг. Тетки и дядья тоже посчитали, что мать мальчика не выдержала нахлынувших на нее переживаний. Но все было не так, молодая женщина поняла, что мечты о просвещении детей в европейских университетах рушатся у нее на глазах, она не могла допустить подобного варварства, и в то же время не знала, как ему противостоять. Между тем Дарган прижал парнишку к себе еще крепче, положил правую руку на рукоятку кинжала, глаза у него вспыхнули благородным огнем. Расставив ноги в кожаных ноговицах еще шире, он поднял голову и крикнул в небо:

— Слава новокрещенному казаку Панкратию!

— Слава, слава, слава! — отголоском отозвалось за его спиной, раскатилось по округе.

Дарган взмахнул рукавом черкески с белым отворотом, осенил себя с ребенком широким крестом:

— Отцу и сыну! Аминь!!!

Прошло двадцать лет. По охраняемой терскими казаками Кавказской линии от устья Терека до устья Кубани не прекращались кровавые стычки с непокорными горцами. Особенно яростными они были на кизлярско–моздокском участке. К власти пришел третий имам Дагестана и Чечни Шамиль, в отличие от первого имама Гази Магомета и его не столь агрессивного последователя, он не стал углубляться в бесполезные политические диалоги, а сразу объявил русским колонистам газават, одновременно взялся за строительство имамата — независимого мусульманско–теократического государства на территории Кавказа. Аулы по правому берегу реки Терек закипели страстями, горцы уже не делились на абреков и мирных, на лошадях они группами переправлялись на левый берег и разбойничали в приграничных населенных пунктах, не щадя ни детей, ни стариков, угоняя в рабство молодых мужчин и женщин. Резня была страшной, даже турки позавидовали бы братьям по вере, когда с крашеными хной ногтями и бородами те набрасывались на людей бешеными шакалами, валили их на землю и как баранам перерезали горла, выгребая из куреней все до последнего. Регулярные войска не справлялись с возложенной на них задачей, потому что воевать с летучими отрядами разбойников были не приучены, а действовать одинаковыми с ними методами не позволяли введенные еще Александром Первым демократические преобразования. Военная машина Российской империи начала пробуксовывать, вместо того чтобы отодвигать границы вглубь извечного врага — Турции — присоединяя новые земли, она застряла на месте. Вдруг выяснилось, то, что получалось с великолепно обученными европейскими армиями, на Кавказе оказалось совершенно непригодным. Впрочем, о бесполезности войны с горскими племенами, как и о принуждении их жить по меркам цивилизованным, говорил еще Главноуправляющий по делам Кавказа, обосновавший ставку в грузинском Тифлисе, генерал Ермолов, которого за семь лет до Шамиля убрали с этого поста за сочувствие офицерам декабристам, выводившим якобы революционно настроенные войска на Сенатскую площадь в Санкт — Петербурге. Населенная преимущественно мужиком–деревенщиной, Российская империя тогда так и не проснулась, и спать ей отводилось как Илье Муромцу еще тридцать три, обещавших растянуться неизвестно на сколько, сказочных года. Купился Ермолов дешево и сердито, ко всему вольнодумец на дух не переносил первобытного уклада жизни горцев, особенно надуманной их гордости.