— Идите к кому-нибудь другому, — злилась она. — Ведь не один же он такой в местечке!
Но женщины не хотели идти ни к кому другому. А реб Иче никому не отказывал. Он мыл руки, а потом выкликал фантастические имена добрых и злых ангелов. Говорил долго и серьезно, и при этом часто сплевывал. Затем он принимался зевать. Это означало, что он не напрасно произнес заговор.
— Это сглаз, — уверенно говорил он.
Хотя моя мама и была отчасти просвещенной благодаря своим философским книгам[251], она, несмотря на это, все равно верила в сглаз, и всякий раз, когда моя новорожденная сестричка принималась плакать, мама посылала меня к реб Иче-шойхету.
— Реб Иче, заговорите от сглаза Сору, дочь Башевы, — выпаливал я, едва переводя дух после быстрого бега.
Мне очень нравилось бегать с поручениями к реб Иче-шойхету. Одно удовольствие было глядеть, как он точит свои ножи. Кроме того, он был мастер очинять гусиные перья, которыми потом так же, как мой отец, писал толкования к Торе. Но еще больше мне нравилось рассматривать скобяную лавку шойхетши. Сора-шойхетша держала лавку, полную пил, ящиков с гвоздями, молотков, буравов и прочих железных инструментов; в местечке поговаривали, что эта лавка приносит ей немалые деньги. У меня была слабость ко всем этим железным штукам, особенно к гвоздям.
Зачем, собственно говоря, кому-то нужно было «сглаживать» мою сестренку Сору, я не знаю. В нашей семье никто, не дай Бог, не согрешил чрезмерной красотой, которая могла бы вызвать женское восхищение и тем самым сглаз[252]. Но, несмотря на это, моя мама регулярно посылала меня к реб Иче, чтобы он заговорил сглаз. Реб Иче каждый раз щипал меня за щеку и дарил искусно очиненное гусиное перо.
— А-а-а, — широко зевал он. — Это был настоящий сглаз. Ступай, Йошеле, и передай от меня маме пожелание полного выздоровления для ребенка.
— Порча-корча, — злобно ворчала на меня шойхетша, хотя я не оборвал ни одной ниточки с ее шали.
И как раз между реб Иче-шойхетом и моим отцом, хотя они и были близкими друзьями, вдруг вспыхнула распря.
Все случилось во время обрезания: реб Иче обрезал младенца, и тут мой отец, который был сандеком, заметил, что нож дрожит в руке старого шойхета. Согласно закону, у шойхета должна быть твердая рука; если нож во время шхиты дрогнет, то зарезанная скотина или птица становится трефной. Мой отец позвал к себе реб Иче и, по своему обыкновению, мягко дал понять: поскольку рука реб Иче дрожит от старости, ему придется оставить шхиту.
— Реб Иче, вам не следует подвергать опасности общину и себя самого, — смущаясь, сказал отец. — Боюсь, мясо будет трефным, не дай Бог… Кроме того, у вашей жены есть лавка, которая, слава Богу, дает ей почтенный заработок. Ваши дети женаты… Зачем вам так рисковать?
Реб Иче вспылил.
— Ребе, моя рука тверда, как у молодого, и я не оставлю шхиту, — ответил он сердито. — Если бы я не был уверен в себе, я бы не подвергал опасности свою душу.
Как отец ни старался убедить шойхета, он так и не сумел уговорить его оставить шхиту. Так как речь шла о религиозном деле, отец пренебрег дружбой и в субботу, во время чтения Торы, объявил обывателям, что, поскольку рука реб Иче дрожит, он налагает запрет на его шхиту, а тот, кто впредь будет есть от этой шхиты, будет считаться съевшим трефное или падаль…
Сразу же после этого реб Иче в талесе и в штраймле поднялся на биму и сказал:
— Люди добрые, слова раввина — навет на меня. Я человек ученый и богобоязненный, могу, как и раввин, разрешать галахические вопросы. Молодой человек не смеет запрещать мне, старому и опытному шойхету, совершать шхиту.
В бесмедреше начался скандал. Тут же образовались две партии. Все кричали. Громче всех кричала из вайбер-шул Сора-шойхетша.
— Люди добрые, здесь проливают кровь реб Иче-шойхета!.. — надрывалась она. — Я этого так не оставлю!.. Я весь мир переверну… Я небеса расколю…
Моя мама, не проронив ни слова, тут же отправилась домой, чтобы не видеть склоку в бесмедреше.
Раздор вспыхнул огнем. В нашем доме постоянно собирались обыватели. Они злословили, пересказывали слухи. Мясники в испачканных жиром капотах бегали по местечку и кричали, что они разорятся без шхиты. Обыватели то и дело собирались на сход. Сора-шойхетша все время мелькала у дверей и под окнами нашего дома, размахивала руками, кричала, проклинала, угрожала. Она обвиняла моего отца в том, что ему нужен новый шойхет, чтобы взять с него плату за передачу шхиты. Отец беспомощно, как ребенок, выслушивал этот оговор.
— Люди добрые, даю слово, у меня нет, не дай Бог, никакого дурного намерения, я просто хочу оградить евреев от трефного, — говорил он. — Пусть три раввина посмотрят на реб Иче-шойхета и скажут, не дрожит ли его правая рука во время шхиты.
Сора-шойхегша снова размахивала руками, снова осыпала отца угрозами и страшными проклятиями.
«Рыжий обманщик» — так она прозвала моего отца за его рыжеватую бороду.
Мама уходила в угол комнаты, чтобы не видеть этого позора.
Сора-шойхетша съездила в соседние местечки, где жили ее женатые сыновья, и привезла их всех в Ленчин, чтобы они поддержали своего отца. Сыновья, мужчины с черными как смоль бородами, в субботу перед чтением Торы прервали службу и принялись проповедовать, обвиняя раввина в клевете. Один из сыновей шойхета, черноволосый человек с бельмом на глазу, которого поэтому прозвали Янкл-Бельмо, так разъярился против моего отца, что открыто обвинил его в том, что он взял деньги у нового шойхета, которому пообещал шхиту. Мой отец, стоя у стола для чтения Торы, на котором лежал свиток, ответил, что это ложь[253]. Но Янкл-Бельмо продолжал его обвинять, и тогда мой отец сказал ему, что он говорит дерзко и нечестиво. Тот разъяренно бросил ему в ответ:
— Сам ты нечестивец…
Я вздрогнул, услышав эти слова, адресованные моему отцу-раввину. Вместе со мной вздрогнула вся община. Мойше-Мендл-мясник, знавшийся с хасидами и носивший атласную капоту, забыв о своей набожности, со сжатыми кулаками бросился к биме, готовый разорвать Янкла-Бельмо за то, что тот оскорбил раввина.
— Убить его! Переломать ему руки-ноги! — кричали простые люди.
Мойше-Мендл разорвал бы Янкла на куски своими сильными красными руками, нелепо торчавшими из атласных рукавов хасидской капоты, но мой отец удержал его:
— Реб Мойше-Мендл, сегодня суббота! — воззвал он. — Тора лежит на столе!
С грехом пополам отцу удалось утихомирить разбушевавшегося Мойше-Мендла, в котором, несмотря на хасидскую одежду, проснулся мясник.
На исходе той же субботы, когда отец сидел за столом и после гавдолы произносил «Ва-итен лехо»[254], оконное стекло вдруг разбилось на множество осколков, а в комнату упал камень[255]. Испуганный отец пробормотал:
— Я, несмотря ни на что, огражу евреев от трефного…
В местечке наступил хаос. Никто не торговал, никто не работал: все говорили только о раввине и шойхете. Ненависть к шойхетше, которую продолжали считать источником сглаза и проклятий, разгорелась еще сильнее. Поговаривали, что именно она подзуживала мужа начать эту распрю, что именно она бросала камни нам в окно. Женщины стали рассказывать, что Сора-шойхетша — ведьма, что она занимается колдовством. Вскоре нашлись свидетельницы, которые всячески клялись в том, что сами видели, как старая Сора бродит повсюду, держа в руках дохлых кошек и ворон, лежавших у нее на крыше разрушенного сарая, и при этом произносит всевозможные заговоры и колдует над падалью.
На самом деле женщины не соврали. Шойхетша убирала с крыши своего сарая падаль, которую мы, мальчишки, туда забрасывали. Сарай этот представлял собой развалину, в которой стояла и ржавела гладильная машина. Шойхетша, владевшая скобяной лавкой, когда-то придумала, что сможет заработать денег, установив машину, которая будет «распрямлять», то есть гладить белье для хозяек, чтобы им не нужно было делать это вручную. Она привезла из Варшавы какую-то машину, устройство с множеством колес и колесиков, поставила ее в старом сарае и стала ждать заработков. Но ленчинские хозяйки не собирались зря тратить деньги и предпочитали гладить свое белье так, как они всегда это делали, то есть с помощью валька с насечками. Машина ржавела. Ученики хедера швыряли на плоскую крышу старого сарая то камни, то дохлую ворону или кошку. Шойхетша по-черному кляла мальчишек за то, что они швыряют падаль на ее сарай. Кроме того, она размахивала своими худыми, смуглыми руками, гримасничала, разговаривала сама с собой. По этим приметам женщины и поняли, что старуха имеет дело с бесами и демонами и колдует с помощью костей дохлых животных, призывая на местечко мор. От евреек это узнали деревенские бабы. Скоро стали распространяться слухи о том, что Сора-шойхетша колдует: напустила порчу на коров, чтобы те перестали доиться, на кур, чтобы перестали нестись, и вообще насылает всяческие бедствия. Из-за этого несколько баб даже напали на старуху и избили ее. Мойше-Мендл-мясник клялся своей бородой и пейсами, что своими глазами видел, как старая Сора летела верхом на метле. Он шел в субботу, после гавдолы, через поле и увидел, как Сора-шойхетша собирает какие-то корешки, а потом она уселась верхом на метлу и улетела. Сколько ни пыталась моя мама высмеять небылицы мясника о летающей шойхетше, это совершенно не помогало. Тот утверждал, что хотел бы также удостоиться собственными глазами увидеть Мессию, как он видел шойхетшу, летящей на метле. В местечке стали бояться ходить вечером мимо разрушенного сарая. Женщины начали носить два фартука[256], ведь фартуки — испытанное средство от нечистой силы, мальчики сжимали в руке цицес[257] и три раза произносили, переставляя слова: «Махешейфе лой тихъе, лой тихъе махешейфе, махешейфе тихъе лой…»[258].
