— Люди добрые, это настоящие хевле-мешиех, — с надеждой говорил он. — В этом году, если на то будет воля Божья, мы будем избавлены.

Люди смотрели на каждое облако, как будто оно вот-вот прорвется посередине, и глас небесный возвестит из него о конце времен.

Наступил последний месяц 5666 года. Шойфер затрубил[441], но не шойфер Мессии, а шойфер, в который обычно трубил в бесмедреше реб Борех-Волф, ленчинский балткие.

Напряжение росло с каждым днем. Мой глубоко верующий отец не терял надежды. Время еще оставалось. Каждый день, каждый час, каждую минуту мог объявиться Мессия. Дни тянулись как вечность. Накануне Рошашоне евреи неотрывно вглядывались в небо, прислушивались к любому шороху. Люди верили, что, как часто бывает с желанными гостями, имеющими обыкновение являться в последнюю минуту, когда хозяева уже все глаза проглядели, так же будет и с самым желанным гостем — Мессией, который придет в последнюю минуту 5666 года. Даже придя в бесмедреш на минху перед Рошашоне, жители Ленчина ждали до тех пор, пока не взойдут три первых звезды[442], потому что это все еще был старый 5666 год и чудо еще могло произойти. Но вот звезды показались на небе, на будничном небе, которое выглядело так же, как оно выглядело каждый вечер. В поле рядом с бесмедрешом свинопас Грушка гнал домой своих хрюшек. Все было буднично, привычно и серо, как в любой из дней изгнания. Мой отец в последний раз бросил взгляд на небо и сломленным голосом велел начинать майрев. Хазан, как и положено в Рошашоне, затянул «Ки хем хаейну»[443], а мальчики помогали ему своими стройными «ай-яй-яй-яй-яй». Но в этом пении не было вкуса настоящего праздника. Как не было его и в том, как люди после молитвы желали друг другу хорошего года. Даже в новогодней «птичке»[444], которую во время праздничной трапезы макали в мед[445], не было сладости. Люди были разочарованы, подавлены. Но сильнее всех был разочарован и подавлен мой отец. Ему было стыдно: стыдно перед обывателями, передо мной, перед мамой, перед самим собой.

Я же был рассержен, обижен. Не будет Земли Израиля, не будет Шорабора и Левиафана[446], не будет рабов и слуг… Будут только пески Ленчина. Будет загаженный пустырь, на котором пасутся свиньи под надзором Грушкиного сына, того самого, который осквернил маленький свиток Торы. Будут только вечные мужики да крестьянские мальчишки со своими собаками — нашими главными врагами. Хазан в бесмедреше заливался рыдающим голосом, выпевая «у-вхэйн тэйн пахдэхо»[447], но я больше не верил тому, что Бог нашлет страх на все народы, а во славу свою — пошлет Мессию, потомка Иессева, вскорости, в наши дни. Во время Шмоне эсре меня одолевали грешные мысли. Когда настала очередь трубления в шойфер и следовало сказать «Йехи роцойн»[448] ангелам, чтобы они отнесли трубные звуки к престолу славы Господней, дурное побуждение заставило меня совершить ужасную вещь. Дело было вот в чем. В моем махзоре было напечатано предостережение: при чтении «Йехи роцойн» необходимо проявить осторожность, чтобы не назвать по имени Князя Огня[449], ангела — повелителя пламени, потому что, если назвать его по имени, можно, не дай Бог, разрушить весь мир. До сих пор я помню это предостережение: «Гизогэйр ве-гизогэйр шэ-ло легазкир эс шэйм сар го-эйш, га-мэлэх га-нойро… шэ-ло легахрив эс го-ойлом»[450]. Меня же давно тянуло все-таки назвать по имени этого огненного ангела. Весь мир был у меня в руках: я мог оставить его стоять, как он стоит уже пять тысяч шестьсот шестьдесят шесть лет и один день, а мог разрушить его в один миг, произнеся трудное имя ангела огня. Но я изо всех сил старался этого не делать. Несмотря на все мое желание увидеть, как рушится мир, я знал, что и мне придется сгореть вместе со всеми в мировом пожаре, и берег свою жизнь. Однако в Рошашоне 5667 года моя вера в то, что написано в святых книгах, сильно пошатнулась. Все книги содержали намеки на пришествие Мессии, а Он не пришел. Из-за этого и жизнь больше не казалась такой хорошей и сладкой, как прежде. И я решился. Я уже не так сильно верил в предостережение, но все-таки еще опасался нарушить его. Тихо, чтобы никто не услышал, полный и страха, и любопытства, я назвал по имени ангела огня и в ожидании худшего зажмурился, чтобы не видеть, как мир рушится в страшных раскатах грома небесного. Я подождал немного, видя перед своими закрытыми глазами алое пламя. Открыв глаза и увидев, что все так, как было прежде, я облегченно вздохнул, будто избежал ужасной катастрофы. Я был цел, евреи в синагоге тоже были целы. Только моя вера в святые книги не уцелела. Мои прежние сомнения из трещинок превратились в глубокие разломы. Я впервые посмотрел на благословляющих коэнов, хотя меня предостерегали от этого, говоря, что я могу ослепнуть[451].

После Дней трепета в местечке началось трудное время. Осенние дожди полили с низкого свинцового неба, цеплявшегося за вершины деревьев. Иешуа-стекольщик, который прежде не хотел чинить свою крышу, веря в скорое пришествие Мессии, теперь под дождем латал в ней дыры гонтом. Он вставлял новые стекла или чинил старые в обывательских домах. Бедняки затыкали разбитые окна тряпками. Несколько парней, которым предстояло идти в армию, читали ночью в бесмедреше псалмы и пели:

Деревенские призывники, которых у нас называли лосовниками[453], пьянствовали, гуляли и цеплялись на улицах к евреям, которые, горбясь, шли в бесмедреш или из него. На местечко навалилась тяжкая меланхолия, которая казалась еще тяжелее и невыносимее после недавних светлых надежд. Согбеннее всех был мой отец. Разумеется, он продолжал верить в Мессию, как прежде, но то, что избавитель не явился в 5666 году, в год «хевле-мешиех», в тот год, на который указывали все намеки, сильно его мучило.

— Ой, Господи, Отец Милосердный, сколько же нам еще страдать? — спрашивал он у клочковатых небес, из которых не переставало лить.

С доходами тоже было плохо, хуже не бывает. Все надежды на то, что население Ленчина увеличится за счет новых переселенцев из деревень, не сбылись. Как только из деревень в местечко переезжало несколько новых семей, так сразу же несколько других уезжало из местечка. Также ничем не кончились вечные надежды на то, что через Ленчин проведут железную дорогу и евреи станут селиться рядом с линией, что для нас станет источником доходов. И, как будто этого всего было мало, местный богач реб Иешуа-лесоторговец переехал в Новый Двор. Вероятно, после убийства реб Мойше Крука и его жены богач побоялся остаться в местечке, которое охранял всего лишь один полицейский. Поэтому он взял жену и детей, невестку и зятьев и перебрался в более многочисленную общину. Я до сих пор помню, каким потерянным выглядел мой отец, когда богач с зятем, оба в новых енотовых шубах и высоких калошах, пришли к нему попрощаться перед отъездом.