Бедный старик ничего не запрещает. Это мальчик не хочет якшаться с коричневой шантрапой. Даже несмотря на то, что директор школы пишет родителям ядовито-вежливые письма с угрозами отчислить его за дурное поведение.

30 апреля 1933 года эта борьба ребенка и двух взрослых против доблестного режима приходит к жестокому финалу. Четверо нацистов с еще более тошнотворными, чем их рубашки, рожами, заявляются к Шранкам: шарфюрер, который следит за порядком на их улице, и трое громил-штурмовиков. На другой день, 1 мая, старинный респектабельный особняк Шранков первый раз расцвел красным флагом. Разумеется, со свастикой в середине. Но ярко-ярко красным!

В тот день Эгон все понял. И сменил штальхельмюгенд на гитлерюгенд, зеленую рубашку на коричневую.

Для него началась школа юного нациста. Наука несложная: чуть что, щелкай каблуками, выбрасывай руку и с выпученными глазами ори «Зиг хайль!». Но есть еще Wehr-Sport, военная подготовка, которую проходит вся гитлеровская молодежь (900 000 юношей от 15 до 19 лет). Собираются в пять часов вечера по субботам в штабе отряда, имея при себе сумку с провизией, фляжку кофе, а за спиной настоящий пехотный ранец с условным грузом в несколько килограммов. Командует маневрами унтер-офицер.

Ночной марш. От семи до пятнадцати километров. Рытье окопов, учебные метания гранат. И самое главное — отработка боевых задач связного; в случае войны шестнадцатилетних мальчишек предполагается употреблять именно в этом качестве, то есть посылать на верную смерть. Возвращаются питомцы гитлерюгенда под утро. И целое воскресенье могут отдыхать. Однажды по вине матери Эгон пропустил одно такое ночное учение. Фрау Шранк было так больно видеть, как ее сыночек возвращается грязный, чуть живой от усталости, согнувшийся под тяжестью солдатской амуниции, что в очередную субботу она просто-напросто не выпустила его из дома. В воскресенье утром к Шранкам являются два нациста. «Заслуженные» штурмовики, уже имеющие нашивки. На голове каска с ремешком, на боку пистолет, на поясе блестящая дубинка, на ногах сапоги с подковами, царапающие паркет. Шагают прямиком в комнату «дезертира». Вручают ему какую-то бумагу, заставляют расписаться, рявкают «Хайль Гитлер!» и, чеканя шаг, уходят. На бумаге написано следующее:

В маленьких городишках Третьего рейха штурмбанфюрер (начальник гитлеровского батальона) — это больше, чем диктатор, это едва ли не наместник самого Господа Бога, умеющий внушить почтение к своим распоряжениям при помощи резвых дубинок. В результате юный Эгон две недели подряд, зимой вставал до зари и плелся в казарму СА. Кроме него туда приходили и другие нарушители дисциплины. Час или два все ждали, когда соизволит проснуться господин офицер. Иногда часовому в коричневой шинели становилось жалко этих клацающих зубами от холода мальчишек. И он приносил им из караулки горячего кофе. Наконец, являлся офицер, зевая, делал перекличку и шел спать дальше[16].

А наказанные мчались домой за учебниками — да, Третий рейх применяет к детям полицейские карательные меры, но это еще не причина, чтобы они пропускали школу.

— И мальчик стал стопроцентным нацистом. Если вы в присутствии Эгона скажете что-то дурное о Гитлере, уверен, вам не поздоровится.

Говоря это, Шранк разводил руками едва ли не с восхищением.

Каждую пятницу сводный духовой оркестр штурмовых бригад истошно музицирует на первом этаже Адольф-Гитлер-бау. Это священный день. Нацистские чиновники, торговцы, рантье, конторские служащие и отставные офицеры, девушки на выданье и юноши, приглядывающие невесту, — все население городка пьет шоколад или яичный ликер «Адвокат» под бодрую музыку:

Или под другие старые военные песни.

Никто, разумеется, не принуждает горожан собираться по пятницам именно здесь, в нацистской пивной. Но если бы кто-то надумал уклоняться, его отсутствие было бы замечено, вот и все. И такое уклонение, я нисколько не преувеличиваю, может иметь весьма серьезные последствия.

Шранк показал мне, за какой столик лучше сесть, чтобы вживую наблюдать за настроениями мелких буржуа-недоучек, которые, в зависимости от места в партийной иерархии, управляют городом, муниципальной службой, районом, улицей или просто кварталом этой огромной, никому не известной провинциальной Германии.

— Варварский деспотизм, — говорит Шранк.

За столиком, соседним с моим наблюдательным пунктом, сидят семеро. Г-н Staatsantwalt, верховный прокурор области и глава гитлеровской юстиции, человек средних лет с гладко выбритым умным лицом. Директор службы сельскохозяйственных работ с супругой. Важный пост, солидные люди. Сам герр директор, отставной капитан, типичный помещик: жизнерадостный, краснощекий толстяк. Его супруга, пожилая, скромно одетая в черное дама с приятной сдержанной улыбкой.

Рядом с ними начальник СС, командир местных «гитлеровских чекистов», задорный молодой весельчак — мрачный черный мундир и фуражка с «мертвой головой» никак не вяжутся с голубыми глазами, сочной улыбкой и соломенной шевелюрой. По соседству с этим вагнеровским воином сидит Regierung-Assessor (супрефект) с молодой женой — парочка голубков.

Следующий — сам Шранк, мой берлинский знакомец, торжественно одетый: сюртук, пристежной воротничок. И, наконец, последний рыцарь этого круглого стола, сидящий рядом с г-ном прокурором — герр профессор Бидермайер. Крупный математик, член нескольких академий, чьи труды по термодинамике высоко ценятся в Германии.

Семь уважаемых людей, цвет и элита городского общества.

Около девяти часов к столику подходит официант. Что-то шепчет на ухо Бидермайеру. Показывает рукой на застекленную дверь в коридор на другом конце пивной.

Там, в коридоре, ждет какая-то женщина.

Профессор встает, одергивает полы сюртука и со смущенным видом нервно бормочет:

— Простите. Я должен идти в театр с женой. Она меня ждет.

За столик этого заведения не имела бы права сесть какая-нибудь нищенка. Но даже она могла бы заглянуть и помахать рукой. Иной раз даже женщины дурного поведения заходят сюда за своими любовниками.

Так почему же не входит фрау Бидермайер, жена прославленного математика? Кто заставляет ее топтаться на пороге? Шранк смотрит направо, налево. Все молчат. Тогда он говорит нетерпеливо ожидающему официанту:

— Пригласите Frau Professor к нашему столику.

Она заходит. Застенчиво, стыдливо присаживается к столику, за которым ее муж, знаменитый ученый, «мозг» городка, дружески беседовал с национал-социалистической знатью, составляющей высший свет и управляющей этим затерянным уголком коричневой империи.

Никто, кроме Шранка, который пригласил фрау Бидермайер, чем навлек на себя ледяные взгляды сотрапезников, и не подумал с ней поздороваться, даже муж делает вид, будто ее не замечает. У нее дрожат руки. Она затравленно озирается. Зачем ее позвали, если все молчат?

Гнетущая тишина!

Наконец, застольная беседа возобновляется. Но говорят исключительно о евреях, слащаво-снисходительным тоном. Молчит только один человек. Ее муж. Он отворачивается. Боится или стыдится жалкой улыбки, которой болезненно кривится ставшее бледным, как полотно, лицо несчастной женщины?

— Как видите, мадам, мы вовсе не запрещаем евреям находиться среди нас…

— А за границей нас обвиняют в том, что мы будто бы их истребляем… за ваше здоровье, Gnädige Frau[17]…