В Филармонии дают концерты прославленного дирижера Фуртвенглера, на которые собирается весь Берлин.

Но есть другие Konzert’ы. Туда людей сгоняют силой. Дирижеры орудуют хлыстами. А что за музыка! Только вздохи и гнетущее молчание.

Я имею в виду то, что берлинские мальчишки называют «Концерт-лагерями», — этакий каламбур, перекроенное зловещее название концентрационных лагерей.

Я попытался если не раскрыть всю правду о концлагерях, то собрать воспоминания освобожденных узников, впечатления немецких и независимых журналистов, которым удалось туда проникнуть, и, наконец, откровенные рассказы самих нацистов. Прямые свидетельства очевидцев — вот что найдет читатель в нескольких главах, посвященных этой ужасающей теме.

— Концлагеря — это черное пятно новой системы, — говорил мне Ивар Фергюссен, шведский журналист, в целом сочувствующий гитлеровскому режиму. — Сам по себе принцип не такой уж варварский. Интернировать политических противников, как делает коричневая революция, — все же лучше, чем убивать их, как поступают большевики. Однако при этом должны соблюдаться какие-то правила, все должно быть под контролем. А вот этого как раз и нет. Даже юстиция и полиция не имеют права вмешиваться в то, что творится на этих карательных фабриках. Там царит полный произвол.

В доказательство своих слов швед повел меня к некоему Штайнблеху. Этот человек держит магазинчик мужского белья на торговой улице в центре города. Представьте себе: гроздья галстуков из искусственного шелка, стопки сорочек и посреди всего этого — маленький еврей лет сорока, тощий и бледный, как хвощ.

Чуть что, при малейшем шуме он начинал моргать, дрожать всем телом и судорожно кривить рот. Даже если не знать, чтó ему пришлось пережить, с первого взгляда видно: он боится, и этот страх никогда не пройдет.

Штайнблех испытал на себе все прелести концлагеря в Ораниенбурге, неподалеку от Берлина.

Фергюссен — его старый знакомый. Но стоило шведу что-то шепнуть ему на ухо, указывая на меня, как он отчаянно, почти комически затряс головой; казалось, он сейчас нырнет под прилавок или зароется в ворох белья.

Заговорить?! Самые безобидные слова в Третьем рейхе могут обойтись очень и очень дорого.

Чтобы чего-то добиться от несчастного, мне пришлось проявить чудеса дипломатии, пообещать, что буду нем, как могила, и даже купить несколько кошмарных галстуков, которые он мне показывал трясущимися руками.

Вот сложенные вместе обрывки его рассказа — речь его то и дело пресекалась внезапными паузами, ему было трудно говорить от волнения и еще оттого, что он старался казаться равнодушным, как бы извиняя гнусные бесчинства, жертвой которых стал.

Вплоть до 16 августа 1933 года Штайнблех, хоть и еврей, вел себя как лояльный подданный Третьего рейха. Молча терпел бойкот. Платил внушительную дань нацистам-вымогателям, повадившимся заходить в его магазин. Даже избегал общаться с единоверцами, если подозревал их в резкой критике власти.

Ему трудно не верить. Достаточно взглянуть на этого безропотного лавочника, чтобы понять, насколько он безобиден.

Живет Штайнблех довольно далеко от своего магазина, в бедном квартале Фридрихсхайн, снимает квартиру в старом доме, набитом жильцами. Рядом с ним жил другой мелкий торговец-еврей Розенфинкель, благоразумно державшийся в стороне от всякой политики.

Двое тихонь отлично ладили друг с другом и не чаяли беды.

В общение с другими соседями они не вступали, чтобы не нарваться на неприятности. Но, разумеется, почтительно здоровались с уважаемым доктором Вернером, встречая его на лестнице. Герр доктор, неудачливый дантист, был членом партии, влиятельным человеком в доме. Персоной, облеченной тайной властью и правом надзирать за другими жильцами, во исполнение основополагающего нацистского принципа:

«В каждом немецком доме у партии должно быть по одному верному человеку».

К несчастью для двух неприметных иудеев, герр доктор Вернер принадлежал к знаменитой 35-й труппе 5-го штандарта, которым в свое время командовал Хорст Вессель[10], элитному подразделению, отличавшемуся едва ли не самой лютой по сравнению со всеми другими штурмовиками ненавистью к евреям.

И вот начинаются несчастья. Все развивается стремительно и совершенно абсурдно, как в страшном сне.

В 6 часов утра 16 августа мирно спящего Штайнблеха будит стук в дверь — в нее колошматят кулаками.

Он идет открывать в ночной рубахе. На пороге стоят четверо штурмовиков, членов вспомогательной полиции, в синих шинелях, и сам доктор Вернер, местный «чекист», в полном, роскошном облачении — плохой признак.

Вернер молча входит, включает в коридоре свет, наклоняется, подбирает какую-то бумажку с печатным текстом и торжествующе возглашает:

— Коммунистическая листовка!

Так и есть — «красная литература»! Что такие бумажки тоннами печатают сами нацисты для своих полицейских операций и что их по ночам суют под двери тем людям, от которых хотят избавиться, — знает весь Берлин, и несчастный Штайнблех — лучше всех. Но от ужаса он теряет дар речи.

Двое вспомогательных полицейских остаются у него и под предлогом обыска выгребают все, что есть в квартире.

А вскоре опять появляется дантист, гроза всего дома. Он так и сияет.

— Розенфинкель — ваш друг? Вы же с ним встречаетесь каждый вечер?

Отрицать бесполезно. Дантист записывает признание и слащавым тоном сообщает:

— Мы только что нашли у Розенфинкеля такую же листовку, как у вас. Это прямое и неопровержимое доказательство коммунистического заговора.

Он велит Штайнблеху побыстрее одеться. И с глумливой усмешкой добавляет: «Не забудьте прихватить зубную щетку!» В полной мере оценить этот юмор бедняга смог не сразу.

Внизу Штайнблех видит Розенфинкеля в сопровождении двух других штурмовиков, такого же бледного и растерянного, как он сам.

Арестанты и конвоиры садятся в автомобиль, который увозит их в штаб 5-го штандарта.

Все жильцы наблюдают эту сцену из окон. Кое-кто выкрикивает ругательства в адрес «грязных евреев». Большинство молчит. Некоторые пожимают плечами.

— В казарме СА нас не били и даже не оскорбляли. Офицер, который допрашивал по отдельности Розенфинкеля и меня, был предельно вежлив. Записал наши протесты. И, кажется, не считал нас заведомо виновными. Он сказал: — Мы соберем информацию о вас — и приказал отвести нас в камеру.

Мы ждали, что нас отпустят с минуты на минуту. Это все было так нелепо! Но прошло несколько часов. А вечером пришел тот самый офицер. Вид у него был расстроенный. Собранная о нас информация оказалась неблагоприятной[11]. И в ожидании более основательного расследования нас отправят в Ораниенбург.

Вспоминая эти страшные минуты, Штайнблех вращает глазами и бормочет пересохшими губами:

— В концерт-лагерь! Без всякой вины!

— И без всякого суда, — добавляет шведский журналист.

За двумя жертвами заезжает грузовик СА, кузов набит битком: плотно, как скот, там стоят десятка три таких же осужденных «невидимым правосудием». Позади, свесив ноги, сидят трое нацистов с карабинами. Они равнодушно молчат — все это им не в диковинку.

После двух часов безмолвной ночной езды грузовик въезжает в большой неосвещенный двор, по которому снуют темные фигуры с фонарями. В окнах жилых построек света тоже нет. Не слышно голосов. Штайнблеха, Розенфинкеля и еще нескольких новоприбывших заводят в какое-то помещение, вероятно, большое и полное узников, судя по храпу и стонам спящих и густому запаху человеческих тел, наполняющим влажную тьму. Кто-то грубо приказывает новичкам ложиться. Ни кроватей, ни даже циновок нет. Они укладываются на голом цементном полу. Дверь захлопывается, скрежещут засовы.