Так Штайнблех оказался в отделении предварительного заключения ораниенбургского концлагеря.

— С нами неплохо обращались. Работать не заставляли. Четыре часа в день мы гуляли во дворе между облупленными бараками, а остальное время сидели взаперти в том же помещении, где стояли только столы и простые дощатые стулья.

— А как кормили?

— Так себе. Но думаю, охранники СА питались не намного лучше нас. Труднее всего было приноровиться есть. Приборов нам не полагалось. Мы передавали друг другу немногочисленные вилки и ложки, которые охранники продавали тем, кому удалось прихватить с собой деньги. Пить давали только воду. Но самое ужасное — это невозможность сохранить человеческий облик. Другой одежды, кроме той, что на мне, у меня не было. Когда столько дней не раздеваешься, не бреешься, не причесываешься, не меняешь белье, становишься похож на оборванца, и от тебя воняет, как от дикого зверя.

— Сколько же времени вы были там, в Ораниенбурге?

— Месяц, — отвечает Штайнблех и, брезгливо передернувшись, добавляет: — Вот когда я понял, почему во время ареста герр доктор Вернер советовал мне взять с собой зубную щетку.

— Но когда вас освободили, вы подали жалобу за незаконное заключение?

Штайнблех так пугается, что мы не можем сдержать улыбку.

— Жаловаться на них… — шепчет несчастный с таким ужасом, будто я любезно предложил ему взять нож и перерезать себе горло. — Нет-нет! Как только дежурный надсмотрщик выкрикнул наши имена и велел немедленно убираться, мы ушли и были счастливы. А за воротами радостно обнялись — наконец-то мы увидим родных, о которых целый месяц не имели вестей, вернемся в наши магазины, которые стояли заброшенными. Розенфинкель сказал мне: «Давай сначала зайдем в пивную и выпьем по кружечке». Ну и вкусное же было пиво!

Поистине комический возглас, и глазки Штайнблеха заблестели, будто он снова переживал это утробное наслаждение. Однако я представил себе, какие физические лишения и моральные страдания стояли за этой коротенькой репликой, подумал о слепой, бесчеловечной жестокости гигантской гитлеровской государственной машины, которая запросто перемалывает таких вот маленьких, придурковатых, беззащитных людишек, и мне стало совсем не весело.

…За весь месяц, пока Штайнблеха ни за что ни про что держали в ораниенбургском «концерт-лагере», его ни разу не допросили. И о причинах освобождения ему тоже никто ничего не сказал.

Бывшая фабрика в берлинском предместье, превращенная в концлагерь, может вместить около полутора тысяч человек (обвиненных и заключенных). Из достоверного источника мне известно, что с апреля 1933 года там перебывало примерно восемь тысяч узников. И ни один суд не выносил ни одного приговора, который оправдывал бы эти восемь тысяч случаев арестов и тюремных заключений в тяжелейших условиях.

Не следует придавать большого значения позам и жестам, речам и декларациям берлинского гитлеризма. Его предводители, господа Геббельс и Эрнст Рём[12], охотно выставляют себя революционерами, стараются наэлектризовать миллионы людей, народные массы, пребывающие аморфными до тех пор, пока им не запихнут в рот пищу, которой они столько лет дожидались, или не сунут в руки заряженные ружья.

Этакий кровавый театр. Но все же театр!

Чтобы увидеть истинное лицо национал-социализма, понять его реальную, глубинную суть, нужно поехать в провинцию, куда-нибудь в самую глушь.

Прежде я уже показывал вам военную среду на примере одного вестфальского кавалеристского гарнизона. Теперь же я направлялся из Берлина в Рейнскую область через Кассель и Дюссельдорф, и мне представлялся случай изучить вблизи настроения провинциальной мелкой буржуазии. Давайте же сойдем на любой, первой попавшейся, станции — предположим, где-нибудь в княжестве Вальдек (Я не уверен, что нацистские власти поощряют такого рода туризм. Поэтому прошу простить меня за неопределенность — я не стану точно указывать имена друзей и места, где вел свои наблюдения.)

Итак, Шранк-старший поджидал меня в гостинице «Кайзерхоф».

Представьте себе — мы принципиально остаемся в области гипотетического, иначе вся семья Шранков погибнет в концлагере, — так вот, представьте себе один из тех прелестных, безмятежных, идеально чистеньких городишек, которые украшают собой западную часть Германии. Веселые домики с яркими разноцветными ставнями и сизыми или красными черепичными крышами, накрывающими их, точно голубиные крылья. Всюду вековые деревья, парки с бегущими в них ручьями. И ни одного непристойного или скрюченного памятника политическим деятелям, которые оскверняют наши города.

Словом, самая подходящая обстановка для мирной жизни.

С пяти часов вечера в Кайзерхоф, куда сходится поразвлечься местная молодежь, играет музыка — причем хорошая. А гитлеровские сановники, важные шишки собираются в пивной на первом этаже Адольф-Гитлер-бау — массивного, мрачного пятиэтажного здания, которое по ночам, под суровым ветром, возвышается светящейся бетонной громадой над россыпью скромных домишек.

Если же вы хотите увидеть сокровенные глубины городка, зайдите в гостиницу «Бернгардт» (там вкусно кормят). Это комфортабельное, солидное пристанище, где останавливаются на полпути к кладбищу живые покойники: окрестные аристократы, проедающие и пропивающие последние остатки фамильных имений, скучающие отставные полковники, бывшие сановники, «тайные советники» княжеского двора — жеманные, чопорные привидения.

— Wie Bruten, wie Bestien! Дикари, скоты! — повторяет Шранк, говоря о варварах в коричневых рубашках, которые правят теперь этой райской глухоманью и только что обратили его младшего брата в национал-социализм.

Сам он, старший брат, ведет дела в Берлине, а всего Шранков в этой доброй старой провинции трое. Отец, хороший адвокат, яростный реакционер, был в правой оппозиции во времена социализма и парламентской республики. Этот Шранк-отец уже в преклонных годах женился на девушке из богатого старинного буржуазного рода. Она родила ему сына — второго, последнего, любимчика, прелестного, белокурого, с нежным девичьим личиком, которому исполнилось пятнадцать лет 30 января, в тот самый день, когда разразилась «национальная революция», о которой мечтал весь клан Шранков[13].

Эгон посещает Realschule, муниципальную школу. Как каждый уважающий себя буржуазный подросток, он записан в штальхельмюгенд[14], носит зеленую рубашку и фуражку с красно-белой кокардой.

Бедняки, сыновья нищих служащих, не вылезающих из долгов крестьян, почти разорившихся мелких торговцев носят коричневые рубашки, грязные штаны и грубые ботинки. Раньше тут водились еще юные марксисты, молоденькие евреи и сыновья «бонз», то есть профсоюзных работников. Но зеленые и коричневые рубашки задали им такого жару, что те исчезли.

Как только пришел к власти Гитлер, для зеленорубашечников настали плохие времена. Мальчишки в своих действиях логичнее взрослых. Гитлеру понадобилось полгода, чтобы избавиться от реакционера Гугенберга[15]. А в этой провинциальной школе уже через несколько дней после нацистской победы «коричневые рубашки» расквасили носы «зеленым» реакционерам.

Может быть, хотя бы дирекция школы встала на защиту детей из состоятельных семей? Нет.

Странный симптом: некоторые учителя, держа нос по ветру, начинают потихоньку и сами приходить на уроки в коричневых рубашках.

Эгон не трус. Он не сдается, как многие другие. Когда он возвращается из школы с вырванными клоками волос, мать обнимает его, как героя, а отец гордо кивает.

— Нужно уметь страдать за свою партию.

…Но вот на парнишку сыплются не только тумаки, но и наказания — к гонениям неформальным присоединяются официальные. Бедный малый каждый день приходит униженный, с разбитой физиономией (его избивают каждый день). Мать плачет. А отец мрачнеет — о старом адвокате ходят дурные слухи: «Он против власти. Он запрещает своему сыну вступать в гитлерюгенд».