Кузьма. Через плетень пьют, а нас не зовут. Для постных дней вязиги да икры, белорыбицы стельной! (Крестится, зевает.)

Яков. Помолчали бы, а не то понесет иной.

Старец Герасим. Ежели один на другого не понесет, то некому. Я не ябеда, не обнесу.

Яков. А ты откуда к нам появился, старец?

Герасим. В книгописной мастерской Кирилло-Белозерского монастыря прежде был.

Кузьма. Добро там, на Белом озере?

Герасим. Кому Бело озеро, а мне черней смолы.

Кузьма. Что так? Ты ж книгописец умелый, тщательный, отчего ж тебя не любили?

Герасим. Поначалу любили меня. Починал я послухом, переписчиком Чудова монастыря. А книги северной переписки хуже изяществом переписчиков суздальских и московских. Заставки не имеют орнамента, блеклы покрасом. Я ж по-московски писал. Писал сперва лексикон большой – одобрили. Потом дали писать Никоновское правило царя и великого князя Ивана Васильевича Всея Руси. Сидел над книгой день и ночь. Работу не приняли, штраф – 500 рублев. А обширная боярская городовая усадьба с многочисленными хозяйственными пристройками стоит 300 рублев.

Максим. Что ж работу не приняли?

Герасим. За одну лишь взноску про рождение и крещение государево. Писал я по правилам чудовым, сиречь желал писать истину, то написал, что князь Василий уж был стар, а по летописи шибко влюбился в литовскую иноземку Елену и вопреки московским правилам обрил себе бороду и пекся о своей приятной наружности. Рождение сына было через год, в день его ангела Иоанна усекновения головы. Построил по вековому русскому обычаю в один день обыденку – церковь на старом Ваганькове, обетную церковь, своими царскими руками сделал в единый день. А когда крестили младенца царя в Троице-Сергиевском монастыре, то особо был при том Иван Федорович Оболенский-Телепнев, и слух имелся, что государь о двою отцу, и сделано то с ведома старого, больного князя Василия.

Кузьма. Я тоже такой слух знаю. Правда ли?

Герасим. Правда, теперь уж ведаю, о двою отцу, подобно Святополку Окаянному. Тогда ж чудом мне голову не отсекли, настоятель Соловецкий меня покрыл. Совсем покрыть не мог.

Козьма. Что ж сталось?

Герасим. Знаешь ли песню такую? (Поет.) «В тюрьме сидючи во каменной, за решеткою под окошком, я не год сижу и не два сижу, я сижу, молодец, ровно девять лет».

Максим. Скорбно в тюрьме было? Били?

Герасим. Кручинисто было. Били, как иных, и голодом морили. Нагих и босых и в железо скованных, по крестцам и торгам водили милостыню собирать с иными колодниками. Мыслил – околею, а вишь, не я околел – он, Ивашка кровавый, я его переклюкал, перехитрил. По околению его, государеву, Ивана Васильевича Всея Руси, освободили да выслали сюда, в Тихонову пустынь.

Яков. Истинно, ты хитер! Государя Ивана Васильевича поносишь, а похвалы в летописном житие пишешь.

Герасим. Я похвалы с внешнего голоса пишу, с внутреннего голоса – проклинаю. Многие года Иван Бешеный купался в крови своих подданных.

Яков. И при бдении ты, старец Герасим Новгородец, на клиросе с иными молитвы поешь за упокой умершего государя Ивана Васильевича, а также похвалы нынешним правителям – царю с царицей и Годунову.

Герасим. Молитвы сотворяю, а аминя не даю. Иные аминь дают, а я безмолвствую, али аминь даю с проволокою, не тотчас за именем царским.

Яков. Не страшишься, что за двоедушие да за двоедушное лукавство накажет Бог?

Герасим. Бог за такое простит. Пример свой имею юродского святого лукавства. Мыслите, юрод Василий Блаженный безумен был, не лукавил ли? Даже и тиран терпел юрода. Царь Иван Васильевич замучил Филиппа митрополита, но терпел дерзости, смиренно глотал, которыми юрод как бы плевал в него. Ныне от патриарха веление писать святое Житье государя Ивана Васильевича. Иван Бешеный творил во всей Руси разбой, а Ивана Кровавого в святые писать хотят!

Яков. Чул я, многие книгописные именитые мастерские Троице-Сергиевского монастыря, Кирилло-Белозерского, Соловецкого, даже Иосифо-Волоколамского, уж на что про государя, воспротивились писанию святого Жития царя Ивана Васильевича. То дали заказ в нашу книжную клеть, в Николаевский Тихоновой пустыни. Наш же игумен Христофор – клеврет патриарха Иова.

Герасим (зло). Не будет Иродовичу святого житья! Жил нечисто, и умер нечисто, за игрой в шахматы, осужденной православной церковью. Умер без покаяния, аки колдун. Такова и смерть Святополка Окаянного! Се Бог наказал, а наказание князьям, государям русским. Как же ныне канонизировать Ивана Кровавого? Все равно что канонизировать Святополка Окаянного да писать его святое Житие! То кощун, противоречащий православному закону. Ежели так, приде время, и иных царей кровавых святыми пожелают объявить!

Максим. Не страшишься ли таких речей? Хоть при Годунове голов сечется меньше, а в твердые храмины сажают, иных же секут.

Герасим. Прежний страх еще в монастырях остался, а в миру страха меньше. Народ про кровопойственный род на крестцах и торгах говорит. Нечистый конец тирана есть утешение гонимым.

Кузьма. Истинно. Внучат у него нет, семья его вымирает.

Герасим. Сказано словами псалма: «Не пребудет долго перед Богом, который созидает престол беззакония кровями христианскими, исчезнут вскоре всем домом». Кровопойному роду московских государей предвкушается конец. Последний царь династии Калиты – то иноче Федор Иоаннович.

Кузьма. Монастырская жизнь мне в угнетение. Мыслю я уйти в мир, вольной смуты вкусить, уйти в писцы, что пишут на площади за денежки грамоты и челобитные по заказу тех, кого не умудрил Господь замысливать скорописью, а сподобил только читать по слогам. Али в сапожные мастеришки, и то лучше.

Максим. Когда постригался, мечтал о жизни святой. Тут же святости мало. Монастырская верхушка хранит хлеб да иное, да на торг пускает, а при голоде продает по дорогой цене. Мы ж, чернецы, голодаем.

Герасим. Ты где пострижен?

Максим. В Сийском монастыре.

Герасим. Ты будь в то пострижен. Подними-ка шапочку, на голову пострижен. (Поднимает шапочку и стучит себе пальцем по голове.) Будь умом пострижен, не лишь волосами!

Яков. Хорошо б в Москву пойти, в книжные торговцы! Там в книжных рядах книги продают попы и дьяконы, и чернецы. Спасский мост Фроловской башни против Спасских ворот – место торговли. Там, на великом на каменном мосту с четырьмя арками, перекинутом через ров с водой, продают. Чул я, что находят там сбыт книги и церковные, и посадские. За два Евангелья три рубли с алтынами, а посадская книга – и того более.

Максим. Хорошо б в домашние попы податься к боярам. Чул я, набирают московские бояры для службы.

Герасим. В Москве и без тебя безместных попов в избытке. Собираются безместные попы у Спасских ворот, иначе называемых Святыми. Всюду они во множестве, и сидят безместные попы и дьяконы, и чернецы у Фроловских ворот, и стоят у Покрова Богородицы. Перед Божественной литургией правил не правят и бесчинства чинят великие, меж собой бранятся и укоризны чинят скаредные и смехотворные. А иные меж собой играют и борются, и в кулачки бьются. После темницы туда пошел, а едва жив убежал. Попы, что без места собираются у Спасского моста, смотрят, чтоб никто иной новый не был. Без грамоты сидят там, неграмотные все. Без грамоты поп с Покровки меня по загривку стукнул, то уж сидеть буду тут, Бога моля. Авось, не презрит Бог моего убогого прошения. (Входит придверник Фома.)

Фома. Чернецы, тут ли все? (Оглядывается.)

Козьма. Говори смело, придверник Фома, тут все свои.

Фома. Донской козак Вакулька сын Потапов приехал за книгами писаными.

Козьма. Слава Богу! (Крестится.) Не презрел Бог моего убогого прошения, сыты будем и пьяны.