– Лучше бы ты ее любил, пока она в Краснодаре. Любовь только сильнее от преград. А привезешь ее домой – вдруг любовь станет слабее? Вдруг ты от этого перестанешь писать стихи? Ты хоть понимаешь, как они нам нужны! Их ждет Вознесенский!

Стасик почему-то считал, что Вознесенский очень ждет наши стихи. Стасик в те дни часто рисовал мне такую жуткую картину: у калитки стоит Вознесенский, ждет почтальона, вот почтальон появляется, Вознесенский сразу бросается к нему, как баба-солдатка, а почтальон и рад бы обрадовать Андрюшеньку, да нечем, и только сочувственно качает головой, и Вознесенский идет сиротливо в свою дачу и тихонько сидит там у камина, несчастный.

Как бы там ни было, Стасик согласился помочь мне перевезти Зямины вещи. Мы пришли на вокзал. Нам нужен был проводник Жора.

Оказалось, что Жора – проводник почтового вагона. Он спросил нас:

– Машины где у вас, хлопцы?

– Мы не хлопцы, мы поэты, – сказал я.

– Ну так где машины у вас, поэты-хлопцы? – спросил Жора.

Мне понравилось это сочетание – поэты-хлопцы. Было в этом что-то хорошее, народное, фольклорное, гоголевское. Но мне не понравилось, что Жора настойчиво шутит про машины.

– Какие машины, Жора? – спросил я.

– Як какие! Грузовые! – сказал Жора.

И провел нас в свой почтовый вагон. Который под самый потолок был забит тюками. Это были Зямины вещи.

Конечно, мы со Стасиком не могли найти с ходу колонну грузовиков. Я в панике снова обратился за помощью к материнскому сердцу. Мама сделала звонок Матвей Матвеичу, и на вокзал скоро прибыли два больших военных «Урала». Битый час мы со Стасиком, как биндюжники, кидали тюки в грузовики, а проводник Жора ругался, потому что рассчитывал выпить водки, пока поезд не отправят на мойку. Мы ему говорили, утирая пот:

– Так пойди попей водки, Жора, пока мы разгружаем, чего ты…

– Не могу! Я тут не хуи пинаю, я отвечаю за вагон! – отвечал Жора. – Знал бы, яких пельменей на разгрузку пришлют, ни в жизнь бы не взял цэ барахло в свой вагон…

Пельмени – это было оскорбительно для нас как поэтов, но мы со Стасиком терпели унижения и продолжали работать.

Когда мы свалили все тюки в грузовики, Усиевич сказал мне:

– Имей в виду. Я сделал все это только ради Вознесенского.

Это была правда. Стасик сделал все это только ради Вознесенского. А Вознесенский в этот момент, скорее всего, ничего не знал о том, какие страшные вещи делаются ради него на кишиневском вокзале.

Когда моя мама увидела, сколько вещей мы заносим в дом, она отвела меня в сторону. Мы с ней секунду смотрели друг другу в глаза. Мы ведь были сообщники и соавторы всего того, что случилось.

Потом мама мне тихо сказала:

– Это пиздец.

Моя мама работала в мужском коллективе и умела называть вещи своими именами.

Нужно было где-то разместить все эти баулы. Все вещи, которые когда-либо принадлежали нам с мамой, были размещены в одной тумбочке. Все остальные шкафы, антресоли, кладовки и коробки были полностью забиты вещами Зямы. Ими же был туго набит балкон. Оставшееся было с силой запихано под кровати, положено на шкафы сверху, и все равно еще оставались два гигантских баула. Мы с мамой и Стасиком часто дышали, мы обессилели, но все равно не могли победить: эти два тюка некуда было деть, места больше не было – никакого, оставались только проходы, необходимые для жизни, дыхания и эвакуации на случай пожара.

Тогда Стасик вдруг сказал:

– А давайте хоть посмотрим, что там?

Зяма при этом не присутствовала, она попросила меня перевезти ее с ребенком в последний момент, когда все будет готово. Конечно, было неловко вскрывать тюки без Зямы. С другой стороны, Стасик сказал, что это необходимо, потому что вдруг в них запасы еды. В этом случае Стасик был готов на время забрать тюки к себе домой, у него дома было два холодильника. Стасик гарантировал сохранность еды до приезда Зямы. Я не очень верил в это, но, в конце концов, Стасик не смог бы быстро сожрать два таких тюка – сожрать их за раз не могла бы даже белая акула. Мы вскрыли тюки. В них оказались юбки. Их был миллион. Нам так показалось. Юбок было столько, как будто домой я перевозил не Зяму Гиппиус, а главную цыганку страны.

Моя мама спросила:

– Что это такое? У нее столько юбок?

– Да, – сказал я. – У нее такие красивые ноги…

Стасик Усиевич попал в расклад – он уже пообещал мне помощь, и ему пришлось взять к себе домой два громадных баула с юбками. Дома Стасика отругали, потому что подумали, что Стасик украл все эти юбки. Но я сказал маме Стасика, что эти юбки – мои. Тогда мама Стасика посмотрела на меня с большой тревогой. Я объяснил, что они не мои лично, а Зямы, которую я спас и привез домой. Мама Стасика сказала:

– В добрый час, ребята…

Мама Стасика была доброй женщиной.

А потом наступил волнительный миг привоза мной Зямы. Моя мама накрыла стол. Стол ломился. Стасик тоже ломился – к столу, но моя мама его не пускала. Так они и сидели голодные – ждали меня.

В тот день утром я встал и первым делом выпил бутылку вина. Это был такой день. Это был серебряный день. Я победил Игоря, я спас Зяму, и теперь мы с Зямой будем жить, как птицы. Так я думал. Да, я так думал.

К дому Зямы я приехал на машине, которую опять выделил Матвей Матвеич. Машина была роскошной черной «Волгой» с кагэбэшными номерами.

Когда я вошел в подъезд Зямы, я не сразу позвонил в дверь. Было бы глупо не растянуть последние минуты, а сразу взять Зяму и повезти домой, как мебель. Во внутреннем кармане пиджака у меня была вторая бутылка вина. В наружном кармане пиджака у меня был штопор. Я был подготовлен. Открыл бутылку. В тишине подъезда пробка вылетела с оглушительным «пок».

Это был салют.

Родители любят показывать детям салют. Это считается хорошим способом доставить ребенку радость. Когда я был маленький, дедушка с бабушкой меня выводили на улицу, в мае, и показывали рукой в сторону неба. Я смотрел в небо, и там был салют. Когда в небе взрывались разноцветные штучки, все дети кричали «ура», и взрослые тоже кричали «ура», потому что были синие. Это довольно характерный момент: взрослые способны кричать «ура», когда они синие, а дети могут кричать «ура» на чистяке, просто потому, что им радостно. Это интересно.

Надо заметить, взрослые могут кричать «ура» и когда, например, идут в атаку. Но, во-первых, это не совсем корректный пример, потому что из правдивых воспоминаний фронтовиков мы знаем, что в атаку не ходили на чистяке, перед атакой всегда принимали фронтовые. А во-вторых, почему все-таки взрослые кричат «ура», когда идут в атаку? Это тоже интересно. Люди идут в атаку с криком «ура», чтобы заглушить страх, этот страх такой сильный, что надо кричать. Людям панически страшно идти в атаку, вот они и кричат «ура». Героизм – это проявление паники. Умаляет ли это героизм? Да ни хуя не умаляет. Попробуй хоть раз, читатель, пойти в атаку, и я посмотрю на тебя.

Так вот, в детстве я смотрел на салют и кричал «ура», потому что все вокруг так кричали. Радость или паника легко передаются при контакте: если кто-то рядом кричит «ура» от радости, ты тоже кричишь, потому что глупо молчать, когда все кричат, и если все бегут в атаку, ты тоже бежишь, не потому, что ты такой герой, а потому, что не бежать – стыдно перед пацанами. Автор находит это важной приметой. Сильное геройское чувство заразно.

Хотя и не всегда. Иногда бывает так, и в правдивых записках фронтовиков есть и такие сведения, что один человек, например ранее контуженный, встает и начинает бежать в атаку с криком «ура», а другие не бегут, потому что им страшно, но не настолько, чтобы ими овладел героизм. И этот один герой бежит в атаку и кричит «ура». А немцы не знают, как к этому относиться. Убить его, конечно, можно было бы, но жалко как-то. Такой героизм даже у врага вызывает уважение. А что делать с таким героем – непонятно. Немцы советуются, как быть, с Генштабом, а герой тем временем бежит с криком «ура» и добегает до позиций немцев. Там его встречают с уважением, а потом с большими почестями прогоняют обратно, а один немец даже снимает со своей синюшной шеи и дарит смельчаку Железный крест, полученный за разорение Варшавы. А смельчак приходит к своим и показывает всем Железный крест врага и, бахвалясь, открывает им банку тушенки. Вот какие бывали бои.