Киса однажды сказал, показав мне толстую книгу, которую ему подарил Яша, это был сборник правил для пилотов:

– Видишь эту книгу?

– Вижу, – сказал я.

– Видишь, какая она толстая?

– Толстая, – признал я.

– Каждая строчка в ней написана кровью, – сказал страшно Киса. – В авиации нет мелочей!

Мне очень это понравилось – и что каждая строчка написана кровью, и что нет мелочей. Я подумал: надо научиться вот так писать буквы – кровью и без мелочей.

Позже тот же Яша лишил Кису иллюзий относительно черного ящика в авиации. Яша рассказал, что пилотов иногда собирает руководство на закрытое совещание, которое называется красиво, мне понравилось: «Разбор крайних катастроф». Я подумал сначала, что «крайние катастрофы» – это страшные, жуткие, крайне катастрофические катастрофы. Но оказалось, в авиации просто не принято употреблять слово «последний». Не принято говорить «последний полет», «в последний раз» и т. д. – считается плохой приметой. Поэтому говорят: «крайний полет», а про последние катастрофы говорят: «крайние катастрофы». Так вот. На разборе крайних катастроф пилоты слушают записи черных ящиков. Но однажды Яша напоил водкой одного сотрудника, который неизвестно чем занимался в летном ведомстве. И тот по синьке признался, что переозвучивает черные ящики, чтобы потом можно было слушать их на разборах крайних катастроф. Яша удивился – как же так, получается, от пилотов скрывают бесценный опыт, ведь пилоты в последние, то есть крайние, минуты жизни сообщают очень важные вещи: показания приборов, свои действия для спасения самолета, и так далее. Но сотрудник, которого напоил Яша, сказал:

– Да ни хуя они не сообщают. Вот на днях иркутский черный ящик я переозвучивал. Так там командир сказал: «Пиздец, мне пиздец. Аленка, прощай».

Эту запись потом Яша слушал. В записи был действительно несколько иной текст:

«Аленка, прощай, ни в чем не вини авиакомпанию, катастрофа связана с человеческим фактором, то есть со мной».

Киса был подавлен, когда Яша ему все это рассказал. И я был подавлен, когда Киса с Яшей мне это рассказали. Получается, подвиг пилота стирают даже из черного ящика. Его последние, то есть крайние, слова, такие настоящие, честные, заменяют чужими словами. Получается, нет никакого черного ящика. Это трагично. Просто пиздец.

С Иркутской авиакатастрофой связана еще одна история из моей коллекции полных просёров. Киса мне ее рассказал.

Самолет после взлета поломался и стал падать. В это время на земле жизнь шла своим чередом. Под Иркутском была ферма, в ней жили коровы. За ними присматривал скотник. Он был созерцателем. Утром он давал коровам еду, потом выпивал, выходил на улицу и садился на скамейку. Там он сидел, смотрел на все вокруг и размышлял. О природе – что все в ней устроено правильно: вот прошло лето, уж небо осенью дышало, лес, словно терем расписной, лиловый, золотой, багряный, утки клином небо шьют, и все щемящей исполнено высью. Вот о чем думал скотник, он был созерцателем. И вдруг скотник увидел – на него летит самолет. Еще через миг – ведь скорость самолета огромна – он увидел перед собой большой белый нос лайнера. Гигантский белый лебедь подлетел совсем близко. Это было красиво. Еще через миг скотник увидел глаза пилота. Пилот смотрел на скотника. А скотник – на пилота. До их встречи оставалась секунда, но как же о многом успели сказать друг другу эти люди – одним только взглядом. Потом все кончилось.

Может быть, где-то в другом мире они все летают теперь вместе, пассажиры и коровы, а пилот пьет со скотником, потому что пилоты пьющие, как уже было сказано выше. Пилоты пьют потому, что им необходимо снимать стресс. Скотники пьют тоже поэтому. А может, и не летают они все вместе нигде. Одно можно утверждать – за ту последнюю секунду скотник и пилот успели подружиться. И это была настоящая дружба – такая, какой должна быть она у героев. Дружба за секунду до катастрофы.

Потом Киса поступил в свое летное училище. Я радовался за него, хотя мне было грустно. Училище было далеко, и Киса уезжал на много лет, а может, и навсегда – из города, в котором мы стали мужчинами и выпили первый стакан, в котором мы первый раз решили стать героями и где первый раз у нас это получилось.

Когда я провожал Кису, он махал мне из поезда рукой, и кричал:

– Пиши, друг!

Я кричал:

– Ладно!

Я сдержал обещание, данное другу.

Яостался один. Без друзей герой себя чувствует плохо. Иногда и с друзьями герой себя чувствует плохо. Но все-таки с друзьями – лучше. Вскоре я разговорился со Стасиком Усиевичем. Мы жили по соседству. В детстве Стасик среди сверстников выделялся тем, что смех у него был заразительный. Когда Стасик смеялся, всем вокруг него тоже становилось смешно. Он смеялся, когда видел, как кто-то упал и разбил себе лицо, – Стасика смешили страдания людей. Когда мы встретились после школы, Стасик сказал, что хочет стать актером. Я подумал, что он хочет стать комиком, ведь смех у Стасика был заразительным. Но Стасик сказал, что комики получают копейки (сегодня трудно поверить, но тогда так и было), а Стасик не хотел ни жить, ни умирать в нищете. Поэтому решил стать драматическим актером. Он сказал, что драматическим хорошо платят, потому что людям нравится смотреть на страдания других людей, – как это бывает, Стасик приписал всему человечеству свое личное свойство.

Конкурс в актерских училищах, как рассказал Стасик, был просто азиатский: что-то около тысячи человек на место. Я удивился – столько человек хотят быть актерами!

– А как ты думал? – сказал Стасик. – Все хотят славы.

– Да, – сказал я. – Понимаю.

Я действительно понимал. Я тоже хотел славы. Но я не спешил к ней. Я знал – если за славой бежать сломя голову, она испугается и начнет убегать, а бегает она очень быстро, как поросенок по деревне, – мне рассказал это Гоголь. Поэтому я считал, что только пидарасы могут гоняться за славой. Герой должен сидеть, бухать и ждать, пока слава сама начнет гоняться за ним. Когда это случится, убежать от славы герой обычно не может, пьяные бегают плохо, сразу падают.

Для поступления в актерское училище Стасик разучил басню, стих и кусок прозы. Басня была Крылова, проза – Толстого, а стих – Стасика. Стасик писал стихи, как оказалось.

К этому моменту я знал всю мировую поэзию, от корки до корки. Выше я уже рассказывал, как Нина Яковлевна познакомила меня с Гоголем, а Гоголь познакомил меня с декадентами. Мне понравилась поэзия, и я, чтобы не разбираться долго, прочитал ее всю. Именно поэтому стихов я не писал. Я считал, что если я начну писать стихи, то это должны быть такие стихи, которые мне не стыдно будет прочитать Блоку, Бунину и Маяковскому; я дружил с Маяковским – конечно, тайком от Бунина. А такие стихи ко мне не приходили. Это Бунин так выражался. Он говорил, что писать стихи может только Маяковский, да и то про революцию и обувь. А настоящие стихи не пишутся, а приходят. Сами. Ко мне стихи пока не приходили. Иногда я думал, что стихи не приходят, потому что их пугают иерофанты, которые всегда со мной рядом. Я серьезно поговорил с иерофантами, и мы договорились, что они должны немедленно покинуть помещение, если придут стихи, – чтобы не спугнуть их своими жуткими мордами. Иерофанты согласились.

Стасик Усиевич решил прочитать мне всю свою конкурсную программу. Начиналась она логично басней Крылова. Сыр выпал. Потом был кусок прозы. Он был о том, как Наполеон Бонапарт бродит по полю брани и находит раненого Болконского. И говорит своей тонконогой французской свите, указывая на русского князя: «Этот не выживет. Слишком желчный».

Читатель, вероятно, заметил, что в компании писателей, в которую меня привел Гоголь, ни разу не упоминалось имя Льва Николаевича Толстого. Это не случайно. Гоголь не любил Толстого, и Бунин не любил, и Маяковский не жаловал. Толстого даже Горький не любил, хотя в юности был им увлечен, но потом созрел, разобрался и разлюбил. Никто Толстого, в общем, не любил, и поэтому его не звали.