Тамара перестала быть ягодкой опять и стала бабушкой. Уже навсегда. Потом она стала немощной и не могла о себе заботиться. Тогда она упала на саблю. Так делали черкесы, когда силы покидали их. Тамара пронзила свое гордое сердце княжны.

Я спросил служителя, кто же поставил такой пафосный памятник? Служитель оглянулся на соседние старинные надгробия, это были мраморные ангелы и львы, и, убедившись, что ангелы и львы не подслушивают, сказал мне шепотом на ухо:

– Приезжали какие-то… Черкесы!

Однажды ко мне пришел Стасик Усиевич. И сказал, что знает, как заработать на поэзии. Стасик рассказал:

– Андрей Вознесенский – богатый поэт. Потому что он пишет не в стол, а в струю. Написал «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду». Сколько времени он потратил, чтобы это написать? Ну, посидел, подумал, написал: «Я тебя никогда не увижу». Посидел еще, подумал, что дальше, написал: «Я тебя никогда не забуду». Не увижу, не забуду. Все понятно. А теперь прикинь, сколько он получает за это! Книжки вышли – ему деньги за тиражи. Потом композитор Рыбников песню написал, она на пластинках вышла – тоже Вознесенскому деньги капают. Концерты по всей стране пошли, разные артисты эту песню поют, Караченцов тот же все время ее поет, Караченцов надрывается, а деньги Вознесенскому капают. Марк Захаров спектакль поставил, «Юнона и Авось», и двадцать сезонов спектакль идет, Марк Захаров надрывается, Караченцов надрывается, а деньги кому капают? Вознесенскому. Ты на даче сидишь, а деньги капают. Конечно, Вознесенский дачу в Переделкино купил.

Дача в Переделкино была мечтой Стасика. Он сказал еще:

– Дача в Переделкино – это вложение. Такое вложение никуда не денется. Дача в Переделкино всегда только дорожать будет.

– А если она сгорит, например? – засмеялся я.

– Не сгорит, – ответил Стасик, у него все было продумано. – Можно пропитать огнезащитной пропиткой. В три слоя. Я дачу застрахую, все постройки, гараж и баню. Ну и охрана. У меня на даче будет охрана с собаками. Пусть только сунутся, сволочи.

– Кто? – спросил я. – Кредиторы?

– Да нет! – сказал Стасик. – Грабители. Богатого поэта каждый ограбить захочет. Да и бедные поэты тоже все время будут ломиться, я знаю таких…

И Стасик посмотрел на меня. Я понял, что если когда-нибудь стану ломиться на дачу Усиевича в Переделкино, я закончу жизнь в зубах собаки.

Был конец декабря, приближался Новый год. Я предложил не медлить и отправиться в Москву в ближайшие выходные. Стасик сказал:

– Но у нас нет в Москве связей пока. К кому мы поедем?

– К Вознесенскому! – сказал я.

– А где же мы его найдем? – удивился Стасик.

– Как где? Ты же сам говорил – в Переделкино! – сказал я.

Сказано – сделано. Я тут же обратился к своей маме с просьбой помочь нам со Стасиком добраться до Переделкино.

Мама моя обладала одним удивительным свойством. Все мои начинания маме казались опасными, губительными авантюрами. Но она всегда мне помогала. Я даже однажды спросил маму:

– Мама, почему ты мне всегда помогаешь?

Мама ответила коротко:

– Материнское сердце.

Вот и в тот раз мне помогло многострадальное сердце. Мама была сотрудником КГБ и умела организовывать самые сложные операции. Она взяла трубку телефона, набрала какой-то номер и сказала:

– Алло, Матвей Матвеич, это я. У меня к вам есть огромная просьба. Личная.

Когда я услышал сочетание «Матвей Матвеич», я сразу понял, что все будет в порядке. Я представил, какой он, Матвей Матвеич. Он невысокий, крепкий, молчаливый, седой. С ним можно пойти в разведку. В разведке с ним можно расслабиться и слушать соловьев. Матвей Матвеич все сделает сам. Уползет куда-то в камыши, из камышей послышатся стоны врагов. Потом Матвей Матвеич выйдет из кустов, вытрет нож о траву и скажет:

– Пошли, сынок, дорога свободна.

Очень скоро мы со Стасиком стояли на военном аэродроме за городом. Моя мама приказала нам со Стасиком в этот час прибыть сюда. Был поздний вечер, было темно и очень холодно. Громадный и страшный военный самолет прогревал двигатели. Потом к нам подскочил какой-то бешеный человек и так громко крикнул мне в ухо, что я потом несколько часов ничего этим ухом не слышал:

– Поэты?!

– Да! – заулыбались и заорали мы со Стасиком.

– На борт! Бего-о-о-ом! – закричал человек так громко, что мы со Стасиком пригнулись.

Мы побежали бегом в самолет, придерживая руками шапки. Было страшно и холодно. И романтично. Я представил, что отправляюсь на опасное задание. Так оно и было.

В самолете этот же бешеный человек, который все, что говорил, не говорил, а кричал так, как будто его расстреливают из пушки в спину, как сипая, заставил нас со Стасиком надеть парашюты. Стасик стал сопротивляться:

– Какие парашюты? Зачем парашюты? Вы что?

Я тоже удивился и спросил:

– Зачем парашюты? У вас… Посадка в Москве?

– Посадка в Ханое! – закричал бешеный.

Мы со Стасиком переглянулись. Мы не хотели в Ханой. То есть, я хочу сказать, мы были не против посмотреть мир, а лично я даже не отказался бы посмотреть Ханой. Но все-таки мы как-то уже настроились на Переделкино и кроме стихов и вина ничего с собой не взяли. Кроме того, лица двух десятков крепких парней, которые сидели вместе с нами в самолете, ясно говорили о том, что в Ханой они летят не на поэтический слет. Я сказал:

– Извините, но нам надо в Переделкино!

Бешеный на пару минут закопался в какие-то мятые обгоревшие карты, потом что-то показал на карте пилоту. Пилот молча кивнул. Бешеный опять ужасно закричал, перекрикивая двигатели:

– Не ссыте, поэты! Выбросим в Переделкино!

Стасик стал сопротивляться еще сильней, кричать, что он не хочет, чтобы его выбрасывали, что он не прыгал никогда с парашютом. Но бешеный крикнул в ответ:

– Да ни хуя не будет! Не ссыте! Принудительное раскрытие!

Путь в Переделкино был недолгим. Самолет несколько раз закладывал такие крены, что мы со Стасиком катались по всему салону. Тогда парень с конопатым лицом привязал нас к стенке самолета. Потому что бешеный ему крикнул:

– Валера, пришвартуй поэтов, а то… Ебала себе разобьют!

Нас пришвартовали. Но легче от этого нам со Стасиком не стало. На мощных кренах и падениях в воздушные ямы Стасик рыгал и проклинал ту минуту, когда познакомился со мной и решил стать поэтом.

Потом нас вдруг стали отвязывать, а в салоне самолета угрожающе загорелась красная лампа. Пилот высунулся в салон и ужасно закричал бешеному, оказывается, пилот тоже не умел говорить, а только кричал так, что закатывались глаза и у него, и у слушателей:

– Поэты, блять! На выход!

Мы со Стасиком все еще не верили, что нас на самом деле сбросят с парашютами. Но, когда бешеный открыл дверь самолета и адский вой ворвался внутрь, стало ясно, что это не шутка. Я что-то хотел сказать Стасику насчет того, что сейчас мы войдем в историю, но сзади кто-то очень сильно ударил меня ногой в жопу. Я головой вниз выпал из самолета.

Потом я летел. Где-то рядом летел Стасик, проклиная поэзию. А я летел и смотрел по сторонам. Ночь была холодной и черной. Сердце как-то от всего освободилось. Перестало быть страшно. Вокруг была такая красота – холодная и черная Вселенная, а я лечу в ней, маленький, но смелый. Я летел сквозь ночь, и мне было все равно, погибну я или спасусь. Это было совершенно прекрасно и равноценно.

Вдруг я почувствовал сильный удар. Над моей головой раскрылся парашют. Это было принудительное раскрытие. Свободный полет кончился.

Позже я спросил однажды маму:

– Ты сказала Матвей Матвеичу выбросить нас с парашютом! А нам не сказала об этом. Почему? Ну а что было бы, если бы мы погибли? Ну, хорошо, не погибли бы, принудительное раскрытие, но могли покалечиться, перепугаться, в конце концов?

– Перепугаться? – усмехнулась мама. – Тогда вы не поэты, а барахло.