Проблемы обнаружились сразу. Во-первых, заболел старый рыжий кот. Он ничего не ел, не спал и не мяукал. Лежал половой тряпкой в прихожей на коврике и молчал. Ветеринар заставил у рыжего взять за немалые деньги анализы, поставил диагноз – кошачья депрессия и выписал феназепам. Во-вторых, оказалось, что наш мраморный раздолбай, наш посланник европейской цивилизации, не может ходить в туалет. Точнее, он может, но через раз, и никакие увещевания и рукоприкладство тут не помогают. Мы звонили в харьковский приют, мы развешивали объявления об отдаче даром кота, мы обращались в общества по охране животных, но никому, никому такое горе оказалось не нужно. Я стал понимать своего деревенского деда, который отвозил неугодных кошек на смерть в лес, и даже стал подумывать, не выпустить ли кота на волю за МКАДом, и будь что будет.

Потерпев полгода, ранним осенним промозглым утром втайне от жены я погрузил британского породистого кота мраморного окраса в мешок и отвез его в Люблинскую рощу возле Нефтеперерабатывающего завода в Капотне. Я развязал мешок и быстро, не оборачиваясь, побежал к машине, словно боясь, что мои действия не так уж смелы и решительны. Всю дорогу мне было хреново, словно я убил маленькое беззащитное существо, пусть и зассанное и глупое.

Жена, узнав про мой поступок, сразу устроила истерику. Мы поехали обратно и обнаружили серого молодого кота на дереве, под которым какая-то нефтепроходчица кысыкала его на землю, но мы закричали, что это наш кот, а вредная проходчица не отдавала нам британца, считая, что это ее Кеша. Мы долго пререкались и силой отбили серого, но всю обратную дорогу не могли понять, зачем мы это сделали. Ведь представился прекрасный случай избавиться от кармы, от серого безмозглого чудовища, от мелкого гадливого существа. Но вместо этого мы ехали по скользкой, разбитой дороге на клацающем «Хюндае», все время оборачивались на заднее сиденье и спрашивали: «Ну, как ты, сэр серый британский кот?»

Кот покончил с собой, выбросившись с четвертого этажа.

То есть не упал, не вывалился, а именно что выбросился. Сам. Как решил, так и сделал. Это был его выбор.

Вот опять точное слово – выбор. Потому что кот выбирал. Так или этак?.. Люди видели.

То есть были свидетели. Они видели кота перед смертью и утверждали, что он целый час стоял на подоконнике – думал, значит: постоит, посмотрит вниз, еще постоит, оглянется назад, в сумрак комнаты, где постылая жизнь, где его уже спьяну однажды выкидывали из окна – то есть дорогу к смерти он уже знал.

Он опять оглянулся, представил свою жизнь – голод, пинки, побои, ор…

И бросился вниз.

Мог передумать, конечно, пока летел, встать на четыре лапы, как это умеют делать коты, но не сделал. Не передумал. Сознательно пошел на смерть.

История самоубийства соседского кота вывела всю семью из строя. Она тянула за собой другие истории, и не только кошачьи, но и человечьи, такие же страшные и необратимые…

– Да он уже в раю!.. Зажигает!

– Самоубийц не пускают в рай.

– Его пустят. Он был страстотерпец.

Этот кот был каким-то великим грешником, ну точно не животным.

Он дожил до двадцати четырех лет. У него нет зубов, из носа торчит сопля, и он все время пытается чихнуть, но вместо этого у носа надувается пузырь, и кажется, что он скорее может улететь на нем, чем чихнуть. А еще он блохастый.

– Бедный. Почему вы ему не помогли?

– Чихнуть?

– Нет, ну вообще…

– У него хозяева есть.

– И что они?

– Они сами в шоке. Он пережил свой кошачий возраст на двенадцать лет, и они решили, что он вечен. А еще он не мяукает, а орет таким хриплым басом: «МЭУ! МЭУ!» Мне кажется, он когда-то был пиратом. И сподвижники ему орали: «Эй, Дик, лови бутылку рома!»

В океане сансары Дик плохо себя вел – пьянствовал, грабил, убивал, и вот теперь – «МЭУ!»…

Так и живет.

У метро женщина продавала кота.

– Мама, смотри!.. Может, купим?

– Коты – наши враги. Аллергены.

– Но это такой хорошенький аллерген!.. И глаза у него красивые, как у тебя…

Пауза, смешок.

– Купила с потрохами. – Снова пауза. – А ты действительно считаешь, что у меня красивые глаза?

– Да, как у котика.

Уши, лапы, хвост стоили триста рублей. Плюс красивые глаза. А глаза-то и правда ее. Затуманенные. Влажные. В слезах. Шерсть дымком растворяется в воздухе, сливаясь с сумерками. Будто-то кто-то макнул кисть в синию, коричневую, фиолетовую и серую краску и, чтобы узнать какой получится цвет, сделал кляксу на палитре. И вот благородная клякса. Триста рублей. Распродажа. Любимых.

– Может, купим и подарим кому-нибудь?..

– Кому?

– Люсе.

– У Люси собака.

– Тогда, может, Зареме?

– Леша выгонит Зарему вместе с котом.

– А почему она продает его?

– Не знаю… Может, тоже аллергия. На жизнь.

– Знаешь, я никогда не забуду его.

– Ты сублимируешься.

– Сублимируешься?

Звучало как название новой болезни.

В принципе, так и оказалось. Коты с тех пор не переводятся на моих картинах.

Одна из них висит в доме Заремы. Причем Дик. Фиолетовый кот. С фиолетовой яростью-шерстью. Зарема, впервые увидев его, заплакала, почувствовав океан страданий кота-грешника.

Леша тоже тонко почувствовал Дика.

– Это вам не улыбка Джоконды, – сказал Леша. – Тут все гораздо сложней…

Она сидела на заборе, и это было хорошо. Ветер, теплый, ненавязчивый, перебирал волоски, приятно щекотал уши. Точка обзора была удачной. Достаточно чуть повернуть голову, чтобы увидеть весь двор, дверь дома. Издалека было видно всех возможных гостей, прошеных и непрошеных. Сейчас для гостей еще было рано. Но соседка скоро придет, и тогда можно ждать какого-нибудь угощения. Вороне здесь нравилось. Она полюбила гонять шишки, в обилии имевшиеся у ворот, или погоняться за бабочками. Гораздо лучше, чем в темной квартире.

«Да, интуиция – это великая вещь», – в очередной раз думала Ворона и довольно жмурилась на солнышко. Как именно на кошачьем языке звучала эта мысль, мы сказать затрудняемся. Может быть: «Мрр… Мряу…» или «Мрря… Мурр… Мя…» Сложно сказать. Но Ворона в своей жизни всегда, сызмальства, полагалась на шестое чувство, и оно ее не подводило. И действительно, просчитать вот такой ход событий, вот такую судьбу обычной логикой вряд ли удалось бы даже самой интеллектуальной кошке.

Маша всегда любила кошек, хотя любовь эта была более теоретической, поскольку с детства ее преследовало противное и непонятное слово «аллергия». Коварная хандра ходила не одна, а в компании с целым ворохом неудобств. Твердая ватная подушка. Половина шоколадной конфеты в день. Категорический запрет на цитрусовые. Цирк – только по телевизору. Но самое главное и самое обидное – это запрет на разведение в доме каких бы то ни было домашних животных. Даже вполне безобидные на вид рыбки ели опасный аллергичный корм, от которого у Машиного папы чесались глаза. А уж о кошках и собаках не могло быть и речи.

Маша не знала точно, что это такое – аллергия. Как это. «У нас семья аллергиков», – говорила мама, и спорить с ней было бесполезно. «У меня же ничего не болит!» – убеждала Маша. «Болит у папы, и у тебя может заболеть. Ты тоже потомственный аллергик». «Потомственный аллергик» звучало загадочно и весомо, но все-таки, вопреки всем запретам и правилам, Маша тайком, по дороге из школы, забегала к своей подружке с третьего этажа и играла у нее там с полосатой Машкой, кошкой неопределенной породы, обладательницей покладистого характера. Никаких признаков коварной аллергии девочка Маша не чувствовала, решив, что, наверное, это оттого, что кошка ее тезка.