Мистер Уайлдер судорожно перевел дух.

– Есть и другие свидетельства. Поговаривали о каких-то странных происшествиях на квартире у вашего брата, на Пикхэм-сквер. Скверные запахи, знаете ли, и страдальческие рыдающие голоса.

– Разумеется, – тут он поднял руку в упреждающем жесте, – по крайней мере, частично все это может оказаться и наветом недоброжелателей. Возможно, кто-то что-то преувеличил, но как бы там ни было, россказни про Клода Эшера наносят Мискатонскому университету заметный моральный ущерб. Численность студентов падает, многие уезжают посреди семестра и безо всякой видимой причины – всего-то навсего пообщавшись недолго с вашим братом. Видите ли, эзотерические традиции, сведениями о которых богата наша библиотека, усваиваются очень хорошо… когда их усваивает нормальный, здоровый разум… Но разум Клода Эшера…

Он смущенно умолк.

– В общем, вы, я уверен, понимаете, в каком положении мы оказались…

– Да, – медленно проговорил я. – Да… я понимаю.

Недружелюбная, изрядно побитая временем физиономия человека, открывшего мне дверь в дом брата, так и застыла от одного только упоминания его имени.

– Мистера Эшера нет, – отрезал он.

– Понятно… Что ж, я подожду у него в комнатах.

Я сделал шаг вперед и едва на получил дверью в лицо. Желтушный свет уличного фонаря недвусмысленно подмигнул у него во взгляде – жестком и настороженном. Я вытащил бумажник.

– Все в порядке, я его брат.

Он взял долларовую банкноту, даже не поблагодарив, буркнул: «Верхний этаж», – и дал мне пройти.

– Спасибо, – я помолчал. – Кстати, мистер Эшер сегодня съезжает… совсем.

С уверенностью сказать трудно, но в тусклом свете грязной лампочки мне показалось, что лицо старика внезапно просветлело от невысказанного облегчения. И уже поднимаясь по лестничному колодцу из киммерийской тьмы первого этажа, я услышал, как он проворчал: «Да, сэр», – с таким жаром, словно это было «Слава богу!».

Как только я вошел в комнату, внимание мое привлек некий неуловимый запах, одновременно тошнотворно сладкий и жгучий, которым в комнате было пропитано буквально все. Почти сразу я понял, что вдыхаю едкие испарения масляного пигмента, смешанного со скипидаром: под световым окном в крыше стоял мольберт, а на нем, скрытый под тонкой тряпкой – холст в процессе работы. Справа от мольберта располагался старинный секретер, заваленный испачканными краской кистями; сверху лежала палитра. Автоматически, словно движимый неким мистическим инстинктом, я подошел к столу. И только оказавшись непосредственно над нею, я разглядел раскрытую книгу, наполовину погребенную под красками и кистями.

На страницы падал бледный свет от настольной лампы. Вонь бесчисленных лет ударила мне в ноздри, когда я наклонился, чтобы разглядеть древние иероглифы, расползавшиеся, будто какая-то насекомая гадость, по бумаге. Лежащий передо мной том оказался одним из ранних изданий Альберта Великого. Внизу правой от меня страницы был отчеркнут один-единственный абзац. Желудок мой скрутило от отвращения, когда я прочитал следующие кощунственные строки:

…три капли крови изыму у тебя: первую из сердца, вторую из печени и третью от корня жизни твоей. Сим изыму я у тебя всю силу и утратишь ты огонь.

Рядом с этим средневековым заклинанием на широких пожелтевших полях красовалась пометка собственным паукообразным почерком Клода:

«Из Приората никаких новостей, но уверен, что заклинание работает. Портрет завершен. Вскоре меня ожидает победа. Я получу то, что хочу».

Сложно сказать, какие дикие предположения пронеслись сквозь мой разум в то мгновенье. Знаю только, что какая-то импульсивная, перепуганная ненависть согнула мои пальцы в когти, которые вцепились в тряпку на мольберте и сорвали ее прочь. Ужасный крик поднялся у меня в горле, я отшатнулся, беспомощно глядя на отвратительную гниющую… вещь, созданную моим братом. И по сей день здесь, в белостенном убежище моей камеры в приюте умалишенных, я лежу иногда на грани сна и бодрствования, не в силах пошевелиться, в параличе засыпающего, а жуткие образы той картины пляшут на фоне темного занавеса моих закрытых век. И я молюсь, чтобы никакое смертное око больше не осквернил ужас подобный тому, что я увидал той ночью на Пикхэм-сквер.

Гнусными цветами какого-то неземного спектра Клод Эшер живописал паноптикум неких канцерозных, слизистых, студенистых тварей, обитающих разве что за порогом тьмы внешней. Дьявольски ухмыляющиеся, амебоподобные, гангренозные сущности клубились в сумраке этого мерзопакостного холста, а из их ползучей массы прямо у меня на глазах проступал портрет… того, что некогда было человеком. Представшее мне лицо было едва прикрыто обесцвеченной, поеденной червем кожей. Синеватые губы корчились в агонии, а глаза в ямах черепа глядели жалко и умоляюще. Ни единой целой черты не осталось в этом руиноподобном лице, но все же в нем присутствовало нечто явно и кошмарно знакомое. Я сделал один неверный шаг к картине и встал, не в силах двинуться дальше. Дикое подозрение вспыхнуло у меня в голове, когда я вдруг обратил внимание на крошечные алые шарики, усеявшие эту распадающуюся плоть. Как будто каждая пора кожи источала кровавую росу!

– Ты всегда любил совать нос не в свои дела, Ричард…

По сумрачным уголкам придавленной низким потолком комнаты рассыпалось ледяное эхо; шипящий, но твердый, как сталь, голос казался ненастоящим. Только повернувшись и узрев угловатую, облаченную в черное фигуру Клода в дверях, я уверился, что смятенное воображение не играет со мной гадкую шутку. Увы, кривящая губы брата полуулыбка была совершенно и ужасно реальной. Утопленные в бледную, неподвижную маску лица черные, будто из оникса вырезанные глаза сверкали едким юмором.

– Боюсь, мое маленькое произведение тебя несколько… обескуражило, – промурлыкал он. – Знаешь, Ричард, чувствительным душам лучше всегда заниматься исключительно своими делами, а в чужие не лезть.

Знакомый бессильный гнев затуманил мне зрение. Ядовитая улыбочка Клода померкла было, но тут же расцвела опять. Когда голос вернулся ко мне, он был глух и едва поддавался контролю.

– Иди, собирай вещи. Я забронировал нам билеты на полуночный поезд до Иннисвича.

До Приората мы добрались к полудню на следующий день. Зимняя буря пронеслась над деревней и укатилась вглубь континента; от серого, игольно-острого ливня затянутые плющом стены дома враждебно блестели. В библиотеке горел камин; перед ним стоял, ожидая нас, доктор Эллерби. Одного взгляда на него хватило, чтобы страшное подозрение, зародившееся вчера ночью в тесной мансарде на Пикхэм-сквер, обратилось в зловонную и отвратительную реальность. В этот миг я понял, кто был изображен на том адском портрете. Мой отец скончался. Клод даже не попытался изобразить сыновнее горе – как и скрыть, насколько ему не терпится прочитать завещание.

Люди в деревне шептались. Простые, суеверные жители Иннисвича толковали о демонах и сожителях дьявола, дерзающих смеяться в лицо смерти. Наглая, бесчеловечная веселость брата уже стала притчей во языцех, которую передавали из уст в уста наши дряхлые охотники за ведьмами. Только горстка смельчаков, ближайших к отцу и к Церкви, пришла сказать ему последнее прости, да и те бежали в спешке, испуганно оглядываясь на черную фигуру Клода Эшера, четко выделявшуюся на фоне угрожающе мрачного неба. Через две недели после похорон и одну – после оглашения завещания Клод обналичил чек на полную сумму всех унаследованных им денег и исчез.

Из спасения так легко сделать религию. Можно убежать от воспоминаний об ужасе и спрятаться в добровольном забвении. Можно заполнить жизнь лихорадочной деятельностью, которая вытеснит тени былого зла. Я все это знаю. Я сам так делал целых восемь лет. И до некоторой степени у меня получилось.

Я купил скромный беленый коттедж на окраинах курорта в южном Джерси и делил свое время примерно поровну между ним и Приоратом. У меня завелись новые друзья. Я заставил себя вращаться в обществе обычных, мирских людей с невиданным ранее рвением. Через какое-то время я сумел вновь заняться литературной карьерой, долгое время пребывавшей в небрежении. Сам себе я говорил, что спасся, но все равно не мог пройти мимо той запертой двери в восточном крыле дома без приступа тошнотворного озноба. И да, до сих пор бывали мгновенья, когда в погруженной в сумерки библиотеке меня вдруг прошибал холодный пот, и голос Клода Эшера демоническим эхом катался по темным углам. К счастью, все эти неприятные ощущения были преходящи: от них превосходно лечили смех друзей и напряженная творческая работа. Злой гений моего брата до сих пор обретался где-то в мире, но я надеялся и постепенно укреплялся в вере, что он покинул мою жизнь навсегда. Я больше не произносил его имени. Я ничего о нем не знал и знать не желал. Лишь один-единственный раз за все эти годы я получил о нем весть.