В общем, я секундочку подождал и решил ломить через лес.

– А Кэрри-то где? – спросил.

Он постоял немного молча, оглядывая меня с ног до головы, а потом решил, видимо, что я право имею.

– В доме, – сказал. – Больна была. Очень сильно больна.

И банку последнюю в корыто опустил.

– Ну, знаешь, – добавил тихо, – моложе-то никто не становится. Правда ведь?

И улыбнуться попробовал, но улыбка не задалась.

– Может, кого-нибудь стоит на подмогу позвать, – сказал я. – Типа руку помощи протянуть, подсобить, знаешь. Многие из нас за честь бы почли…

– Не нужны мне никакие руки, – отрезал он. – И помощи мне не надо.

– Может, Кэрри доктор нужен, – гнул свое я.

– Не нужен, – сказал. – Доктор ей сейчас никакой не поможет.

Вот так вот, мол.

– Ну, – сказал я, – давай хоть я что-нибудь сделаю.

Медленно сказал, ясно, чтобы без непоняток.

– Надо же, чтобы хоть кто-то помогал…

– Не нужна мне никакая помощь, – сказал он и ящик пустой на пол грохнул. – Ничего я ни от кого не хочу.

Почти злой стоял. Я долго глядел на него, но по такому лицу ничего не прочтешь.

– Хорошо, – сказал я, после того как мы минуты две друг на друга пропялились, он на меня, а я на него. – Если ты так хочешь, Джон.

– Да, так я и хочу.

– Ты знаешь, я тебя другом считаю.

– Знаю.

Вот такова была наша беседа в тот день. Я плечами пожал да и ушел. По дороге разок оглянулся: он все так же стоял в дверях молочной да глазами на меня зыркал. А когда отвернулся, я ушел и назад больше не глядел.

Вы когда обо всем этом кумекать будете, понимайте вот что: мы люди сельские и живем одиноко, и обычаи у нас свои. Если Джон хотел в одно рыло смотреть за Кэрри, пока она не умрет, если именно так с ней все и было, то кто я такой – кто мы все такие – чтоб стоять у него на пути. Может показаться дико, но вот так уж у нас все заведено. Мы своими делами занимаемся, а в чужие нос не суем. И если нам помощи не надо, ну что ж, значит, это наши заботы и больше ничьи. Я это в нем понимал. Оно мне совсем не нравилось, но я понимал, да.

Мысль о том, что Кэрри помирать собралась, почти меня раздавила. О том, что я ее больше никогда не увижу. Ужасно про такое думать, вот что я вам скажу. Только дня через два, побившись как следует об эту мысль, я начал подозревать, что, может, тут дело-то нечисто, может, Джон мне всей правды-то не сказал. Вот как-то так сразу я это взял и понял – а потом уже никак эту идею из головы выбросить не мог. Ясно же, что Джон в ту нашу встречу был нервный и весь перепуганный, и вообще сам не свой. Так что, может, как ни крути, а он и вправду чего-то не договаривал.

Может, Кэрри-то совсем и не больна.

Может, все гораздо хуже. Как будто его что-то заставляет вот так странно себя вести. И я решил разобраться, что там да как.

Вечером я сидел на крыльце, на садовых качелях, пинал балду и следил, что там происходит у Джона. Чувствовал я себя с этого подлым и жалким, будто шпион какой, но все равно сидел и смотрел. Когда стемнело, у него остался один только свет в кухне – как всегда.

Иногда, когда что-то идет не так, у организма случается… ну, импульс. Он тебя просто захватывает, и ты ничего не можешь с собой поделать и делаешь первое, что в голову вступило. Просто не можешь не сделать. Вот и со мной так вышло. Ни с того ни с сего я вдруг уже больше не мог сидеть спокойно. Понял, что мне надо идти к Джону домой и типа как проникнуть внутрь и самому посмотреть, как там дела. Хочет он того или нет, и ну его, доверие, к черту. Мне просто необходимо было выяснить, жива ли еще Кэрри, больна ли она и что вообще происходит. Все лучше, чем сидеть тут, на старых качелях, пялиться на свет в кухонном окне и гадать.

Ну, я слез с качелей, спустился с крыльца и двинул к ихнему дому. Желудок мне снова начало крутить от страха, хотя, честно вам сказать, и я сейчас в точности не знаю, чего тогда боялся. Может, просто того, что собирался сделать. Ближе к дому я пошел медленнее. Помню, губы еще стали холодные и липкие, особенно верхняя. Чем ближе я подходил к яркому свету в кухне, тем темнее мне казалось все вокруг. Все той ночью было такое странное и необычное. Накануне дождь шел и все последние недели тоже, а тут небо выдалось такое чистое, такое темное, что звезды повысыпали аж до самого горизонта. Вдалеке виднелись еще дома, в них свет горел, и было совсем непонятно, где звезды, а где окошки – нечасто такое бывает.

Я остановился рядом с калиткой, постоял пару минут и только потом отважился хотя бы на двор зайти. Вот клянусь, до этой ночи понятия не имел, сколько скрипа бывает с одной проклятой старой калитки. В общем, добрался я кое-как до дома, а там согнулся почти что вдвое и шасть к окну: встал тихонечко в уголку и заглянул внутрь.

Там было с непривычки очень светло. Джон сидел один за кухонным столом – смотрел прямиком в окно, но меня точно не видел. Он будто чем-то стукнутый был, как наяву грезил. Головой вот кивнул, потом еще раз, будто кого-то слушал. Между тем в комнате никого больше видно не было.

На лице у Джона было такое несчастное выражение, что я его никогда не забуду; он, кажется, даже плакал. Да на него и смотреть-то было больно.

А потом, сэр, он начал головой эдак качать, типа нет, нет – легонько сначала, потом сильнее, потом совсем сильно, будто с него достаточно, хватит уже. А потом вскочил и даже стул назад, к стене, отшвырнул, и застонал, тихо, потом громче, громче, пока не оказалось, что он уже орет во всю глотку. И еще орет, и еще.

Потом он выбежал из кухни, что-то такое вопя, но ни единого слова я не разобрал.

Это все меня так потрясло, что я застыл на месте как вкопанный. Потом понял, что надо что-то делать, и медленно пошел вкруг дома в темноте, смотря, где бы еще заглянуть внутрь. Ни в одном окне, кроме кухонного, света больше не было. Поверить невозможно… но должен же Джон быть где-то там!

Снаружи уже тоже было совсем темно, я сослепу пнул какое-то ведро или что там еще на дворе валялось и испугался, что внутри услышат. А может, я, наоборот, боялся, что Джон меня не услышит – кто его знает. Я постоял тихо – ничего не случилось. Тишина была мертвая.

На задах дома я прямо оторопел: река поднялась так высоко, что приходилось под ноги смотреть, чтобы в воду не свалиться. Я слышал, как она плещется в темноте, тихо так, густо. Как же она была близко! Огромная, тяжелая, вот какой Сасквеханна была в ту ночь. Темной, тихой и огромной. Величественной даже. Крупные реки – они такие.

Думаю, от дома ее отделяли фута три от силы – совсем близко подошла. И вода все еще прибывала! Я слышал, как в нее валятся вымытые из берега глыбы дерна. Аж мурашки по коже бегали – стоишь вот так, во мраке, а река шепчется уже прямо под стенами дома, будто гигантская змея, медленно так раскручивается, ползет. Я прямо кожей чувствовал, как она подбирается, ладно бы только слышал.

В общем, я осторожно пробрался назад, к кухонному окну, и снова в него заглянул, на сей раз прямо-таки в открытую, не таясь. Но ничего необычного внутри не оказалось – разве что грязь ужасная.

Я подождал минут пять. Джон не вернулся. Все было тихо.

Говорю вам, даже просто стоять там, ничего не делая, было донельзя странно. Небо уже стало почти совсем черное, звезды на нем так и сияли. Такая была бы мирная, тихая ночь, если бы не то, что творилось в доме. Или это просто у страха глаза велики.

Кишки у меня к тому времени уже просто узлом завязало, руки были холодные и мокрые, а в загривок будто кто-то иголки вгонял.

Ну, постоял я еще несколько минут, все пытался решиться на что-то. А потом вдруг враз понял, что делать. Двигаясь как можно тише, я поднялся на крыльцо и встал перед дверью, не решаясь взяться за ручку.

Голова ажно кружилась, бежать хотелось нестерпимо, но ведь Леманны были мои друзья, и я должен был помочь, ну, хоть попытаться, какая бы беда на них ни свалилась. Ну, я тихонько отворил дверь и вошел как можно бесшумнее, но потом ради Джона решил, что шуметь-то надо, наоборот, поболе, чтобы он не подумал, что я тут тайком по его дому рыскаю.