В ту зиму часто заходил один парень по виду чуть старше нее. Он был в огромных красных наушниках, делавших его голову похожим на баранью, когда круто, в спираль, закручиваются рога. Наушники покрывала темно-зеленая ушанка. Он был одет в темно-зеленую же мешковатую куртку, за спиной носил большой рюкзак, на дно которого аккуратно укладывал четыреста граммов фарша, мешочек лука и пачку недорогих макарон – больше он редко что покупал. Внешне он был очень русский, Мадина не знала, как объяснить – грузный, в ушанке, часто небритый, и казалось, что его карман оттопыривает бутылка, да, наверное, так и было, потому что нередко от него шел тяжелый отравленный зной перегара, и Мадина резко забывала улыбку и морщилась и тут же жалела странного парня, потому что вся русскость с него сразу слетала, и он становился удивительно тонким при своей грузности, извинялся осанкой, наклоном головы и опускал необыкновенной жалостливый, униженный взгляд с Мадины на переложенную зернистым льдом рыбу на прилавке. Приходил он обычно за полночь и долго слонялся вокруг мясного отдела, будто думая, что купить, и брал всегда один и тот же фарш, но за пятнадцать минут тяжелых раздумий успевал раза три полюбоваться Мадиной. Соседка Маша из сырного отдела однажды сказала ей, что парень справлялся, когда дежурит Мадина, и она про себя возмутилась, но когда увидела его в следующий раз, то опять пожалела за его чистый, взволнованный, совсем не мужской взгляд, извиняющийся за то, что он снова пришел посмотреть на ее красоту.

А город был большой. Мадина прожила в Москве уже двадцать два года и все не могла привыкнуть к тому, какой он большой. Подруг в техникуме она не завела, на большинство принятых здесь развлечений у нее не было денег. В выходные Мадина, если не пыталась отнять у матери работу по дому, которую та всё хотела делать сама, ругаясь при этом, что ее «заездили», любила поехать гулять одна, потому что привыкла всегда быть одна, зайти в большой книжный магазин и долго читать что-то стоя – ей все казалось, что это нельзя и ее сейчас погонят. Ела мороженое, гуляя по паркам, разглядывала, как одеты русские девушки. У нее до сих пор не было мобильного телефона, потому что он ей был не нужен – для связи с работой обходилась городским, и ей все хотелось купить нарядный, странно тяжеленький при своих миниатюрных размерах «Айфон», Маша как-то давала ей поиграть.

Назавтра не нужно было работать в ночную смену, и этого было достаточно, чтобы Мадина легко и рассеянно улыбалась, распространяя в полуметре вокруг себя приглушенный свет и смуглое кофейное тепло, и у встречных мужчин застывал взгляд, и они оборачивались ей вслед, пока их спутницы не дергали их зло за рукава хороших тонких пальто. Мадина, растеряв многие качества настоящей женщины, сохранила убеждение, что ее время заканчивается и замуж она вряд ли выйдет. За кавказца она уже не хотела, а к русским так и не привыкла, и, подумав в очередной раз, что возвращаться домой надо не к любимому мужу, мужчине, главе и хозяину всей окружающей жизни, а к старенькой маме, вздыхала, но, вспомнив, что завтра не надо в ночную смену, вновь начинала излучать свет и тепло, только свет и тепло – больше у нее ничего не было.

Домой Мадина возвращалась всегда рано и так ни разу и не узнала, каково это, когда за ней вдоль тротуара едет машина с двумя-тремя парнями, которые предлагают «просто покататься». Она не отказалась бы даже и «покататься» и вообще с кем-нибудь познакомиться. Однажды Мадина завела страничку на сайте знакомств и, сидя с ногами в кресле перед компьютером, пила вечером чай и разглядывала потенциальных поклонников, готовясь с всегдашней своей простотой ответить на чье-нибудь восхищение что-то простое и милое – как бы улыбнуться сквозь монитор. Но за один вечер она получила столько необыкновенных, невыполнимых, казалось, даже технически предложений – они были за гранью ее опыта, понимания и стыдливости, – и Мадина не испугалась, не возмутилась, а как-то нахмурилась, удалила страницу, и несколько дней ей потом казалось, что она забыла принять вечером душ, проработав весь день в рыбном отделе.

Мама все совершала газаваты в Сбербанк. Мадина как-то взяла и отмыла серые пятна на дверных косяках. Маша из сырного отдела подарила ей на день рождения свой ставший вдруг старым «Айфон» – сама купила новый! Мадина подружилась с уборщицей-узбечкой, рассказала ей о пиканье касс, в котором, если хорошенько прислушаться, можно услышать веселый прерывистый разговор. Та, подумав, ответила, что иногда тоже что-то такое слышит.

Странный парень в ушанке по обыкновению долго ходил вдоль прилавка и снова взял четыреста граммов того же самого фарша, что и обычно. «Макароны по-флотски» – вдруг впервые осенило Мадину, и она улыбнулась чуть откровеннее, щедрее, чем обычно. Русский улыбнулся в ответ, чего никогда не случалось. Он был чисто выбрит, спиртным от него не пахло. Он убрал пакетик с фаршем почему-то в карман своей просторной куртки, а из рюкзака вытащил букет роз. Мадине всегда казалось, что розы примерно такая же пошлость, как тысячные купюры под банкетным столом, но сейчас это были очень простые, спокойные, скромные розы. Может быть, они показались такими, потому что Мадине впервые в жизни дарили цветы. Парень молчал.

– Большое… вам… спасибо, – сказала Мадина, улыбаясь такой же простой и спокойной, как розы, улыбкой, – но я… замужем.

– Извините, – сказал парень и пошел дальше.

Через пару минут Мадина услышала разгорающийся скандал и сразу же узнала в его хоре голос этого парня, хотя за все время, пока она его видела, он произнес с ней одно только это «извините».

– Как вы смеете ходить за мной! – кричал парень в другом конце магазина. – Я буду жаловаться на вас за то, за то, что вы… вы делаете мерзость! Я не позволю вам следить за мной, за моими руками!

Охранник забубнил в ответ, и тут раздался мокрый звон разбитой бутылки. На секунду все замолчало, и звон зазвенел сплошной стеклянной завесой сорокаградусного дождя.

«В коньячном», – прикинула Мадина.

– Вот вам, вот вам ваши бутылки, вы их специально так ставите, чтобы легко можно было смахнуть! Вот вам, вот вам, вот! – кричал парень в ушанке и бил одну за другой дорогие коньячные, ромовые, с виски бутылки – треть, половина зарплаты, целая, полторы… – а туда уже бежали все кассиры.

Мадина поспешила в подсобку ставить в воду цветы.

2014 г.

Смуглый отрок бродил по аллеям; стремительно темнело. Был тихий июльский вечер, но отрок озяб. Он вырос в теплых краях славной Абиссинии и привычен был к климату благорастворенному. Сильно кусали комары, расплодившиеся в буйной зелени, обильно произраставшей вокруг. К тому же отрок не понимал, где он сегодня найдет свой ночлег, ибо местность сия была ему решительно незнакома. Добавить к этому некстати разыгравшийся молодой аппетит абиссинца, и можно вполне представить затруднительное положение, в котором наш друг оказался.

Отрока звали Абуна, он приехал из Абиссинии изучать полную науками и изящными искусствами столицу далекой северной страны, сиречь нашей богоспасаемой родины. По дороге сюда он побывал уже в древней нашей столице. Она понравилась ему главным образом обилием возбуждающих поэтическое волнение девиц, которые видят свое достоинство не в строгости, приличной высшему свету, а в простоте и согласии на невинные ласки, столь приятные в кругу дружеском. О русских женщинах он привез из Москвы сладостные воспоминания, не всегда, впрочем, доверяемые и друзьям в хмельной пирушке, ибо честь дамы превыше всего и для негра из Абиссинии. В Петербурге Абуна намерен был продолжить знакомство с нашими дамами, так часто обделяемыми страстью своими мужьями, не забывая, однако, о науках и искусствах.

Гуляя по Петербургу и любуясь величественными красотами, возведенными на брегах Невы Петром, Абуна узнал от господ, изъясняющихся на французском языке гораздо изысканнее, чем он, что за городом есть парк. Он устроен по образцу английских, но превосходит их размахом и великолепием. Абуна сел в маршрутную коляску, вверясь совершенно воле божьей и искусству Терешки-кучера; кони мигом домчали его до парка. Вошед в ворота, от которых как раз отлучился служитель, Абуна был еще более потрясен красотами природы в сочетании с изящностию дворцов, нежели строгой, стесненной гранитом столицей. Долго он бродил по тропинкам, обрамленным жирною зеленью и обставленным прекрасными скульптурами, которые своей белизной и точеностью форм напоминали ему московских барышень и тем несколько смущали молодого негра, который, несмотря на страстные устремления плоти, сердце имел скромное и доброе. Дворцы, флигели и беседки рождали в Абуне патриотическую зависть, утоляемую лишь надеждою, что, изучив науки, искусства и, кстати, запечатлев в своем сердце нежные воспоминания о петербургских дамах, он возвратится в свою родину, увы, пока не столь просвещенную, как эта далекая северная страна, и научит устраивать такие же красоты своих соотечественников, легкость ног которых пока превосходила быстроту их ума. Под сенью дерев, в журчании струй из фонтанов Абуна вспоминал свою далекую, жаркую отчизну, наполненную песками и скромными хижинами, и грустил. За грустью он не заметил, как заблудился. В отчаянии он бродил по аллеям, но не находил настоящего направления. Мало-помалу деревья начали редеть, и Абуна вышел из лесу; дворца было не видать. Должно было быть около полуночи. Слезы брызнули из глаз его; он пошел наудачу. Выбившись из сил, Абуна прилег на скамейку и укрылся камзолом. Несмотря на отчаяние, засыпая, Абуна видел прелестную мраморную ножку одной московской девицы, подставляемую ему для поцелуя в виде карточного проигрыша.