Если долго вслушиваться в многоголосое пиканье касс, можно услышать разговор.

– Ты?

– Да.

– Как?

– Так.

– И?

– Да!

Разговор идет по-китайски, в разных тональностях. В магазине очень слабые люминесцентные лампы, и если работать в ночную смену, то к утру начинают болеть глаза. Всегда очень грязный пол, сколько его ни моет молчаливая уборщица-узбечка. Очереди, утомительные и для покупателей, и для кассиров вечные очереди; везде в магазинах очереди, но почему в этой средненькой круглосутке на окраине спального района очередь даже в три часа ночи? И это без алкоголя?..

График сутки через двое, восьмичасовая смена, час перерыва на все про все, используй как хочешь. Так? Да. А так? Да. А так? Да. Так? Да!

Мадина жила на Вешняковской улице примерно посередине между станциями метро «Выхино» и «Новогиреево». Закончив техникум, она пошла работать в ближайший круглосуточный «Седьмой континент». Товароведом ее, конечно, никто не взял, и немалым трудом полученный диплом оказался бесполезным. Но Мадина и не рассчитывала сразу после техникума работать по специальности и поэтому спокойно выслушивала одну и ту же фразу, которую ей говорили все директора магазинов, куда она приходила: «Вот посиди сначала годик-другой на кассе, товар повыкладывай, в мясном за прилавком постой, а потом посмотрим, чего стоит твой диплом».

Вот этот вот час перерыва, который можно использовать как угодно, был главной подлостью этой работы. То есть сбегала по-быстрому покурить – засчитано: четыре минуты. На туалет, извините, тоже сколько-то времени требуется, сохраним секреты. Расположишься не спеша, с удовольствием поесть – течет, течет сквозь пальцы драгоценное время! Можно весь час потратить на царское пиршество – домашняя тушеная брокколи из пластмассового лоточка, а можно постоянно ходить курить. Курить научилась в Москве. Покурила, вернулась на кассу – и тут же обратно, курить. А можно послать все к чертям и запереться на весь нескончаемый час в туалете.

Была еще одна подлость: старый охранник, который ходил за покупателями и внимательно, не таясь, смотрел на их руки. Мадина забывалась от омерзения, хотелось крикнуть: охрана! Выведите этого человека!.. Но он и был охрана, и даже самые развязные подвыпившие мужики стихали, стушевывались под этим взглядом, прятали руки, вытирали их о штаны после взгляда охранника.

И еще, пожалуй, вот что не стоило бы терпеть: на каждой кассе был призывный плакатик, всем на свете рассказывающий о зарплате кассира в тридцать тысяч рублей и о «возможности дополнительного заработка». Не поработав и дня в московском офисе, Мадина откуда-то знала, что не стоит распространяться о своем ежемесячном заработке, и даже через свою небывалую смуглость она умудрялась отчетливо покраснеть – не за себя, нет! – она работала честно и на большее не рассчитывала, – а за директора магазина, за руководство сети, где считалось нормальным выставить на всеобщее обозрение такую маленькую зарплату своих служащих, когда некоторые покупатели, в основном мужчины в хороших тонких пальто, могли в одну тележку набрать продуктов на треть, на половину такой зарплаты.

Все остальное же было то, чего Мадина примерно и ожидала, идя в продавщицы.

Мадина приехала в Москву маленькой девочкой вместе с семьей в 1993 году, когда они бежали из Грозного. У отца, влиятельного в свое время партийного босса, чудом, в золоте, сохранились кое-какие деньги, и он купил недорогую квартиру – тогда это еще было возможно. Остались у него и старые связи в Москве, он устроился заместителем директора банка, сначала они жили неплохо, но Шамиль Тагирович недолго выдержал в новой действительности, к тому же что-то с кем-то не поделил и через три года, в 1996-м, умер от того, от чего часто умирали тогда честные пятидесятилетние партийные функционеры: сердце было изношено. С родиной же связей никаких не осталось, и многочисленные родственники не стали устраивать судьбу его дочери.

Дома, в панельной двушке как раз напротив «Седьмого континента» – только Вешняковскую перейти, пять минут до работы, – Мадину ждала мама, пенсионерка Гульнара Хаджиевна. Старость и горе стерли ее гордый горский облик, внешне она стала походить на обычную русскую старуху, наматывала на себя шали и платки, идя куда-то, опиралась на каждый косяк, так что даже белая краска на каждом косяке чуть потемнела в тех местах, где она опиралась. Когда же Гульнара Хаджиевна собиралась идти в Сбербанк платить коммунальные или, не дай бог, ехать зачем-то в город: штурмовать троллейбус, на нем к метро, а там! – толпы, лужи, люди, гололед, лестницы, гильотинные двери! – то это выглядело как выход смертника на последнюю битву. Намотать на себя все платки и шали. Застегнуть на все кнопки старый синий плащ. Проверить натяжение креплений на сумке-тележке.

– Мама, зачем тебе сумка…

– Хьан хаъ мича хiу йорах нисло? Букъ тiехь такхйо ас и цiа?

– Говори по-русски, мама! Ну я купила же все…

– Втридорога-то богатые мы покупать.

Мадина очень любила и жалела свою мать, и все-таки, ужасаясь самой себе, что она, чеченка, может думать так вблизи матери, тоскливо завидовала подругам-одноклассницам, которые почти все уже вышли замуж. Завидовала не банальному браку, а тому, что они жили отдельно. Некоторые, конечно, со свекровями, это гораздо, гораздо хуже, но те, кто вырвался на свободу, успел влететь в золотую клетку, пока не захлопнулась дверь, – как они не ценят своего одиночества с мужем в отдельном жилье!..

Мадина ходила по квартире, ходила, ходила, не смея присесть, наслаждалась свободой от смены, от кассы, от кресла, ходила, жалела, любила маму и в воображении первым делом оттирала, оттирала эти серые пятна с дверных косяков.

Мадина была красавица. Если бы ее семья тогда, в 1993-м, осталась в Грозном и пережила войну, то сейчас Мадина была бы замужем за богатым уважаемым человеком, родила бы уже второго ребенка и вовсю поправляла бы после родов фигуру, а на их свадьбе разбросали бы столько денег, сколько за всю жизнь не заработать этим нищим жадным жлобам, хозяевам супермаркета. Но Мадина была очень нетипичной чеченкой, начиная с бегства своей семьи из горящего Грозного и кончая тем, что она сейчас обычная продавщица, тогда как ее кавказские сверстницы жили теперь в Москве совсем другой, чем она, жизнью. Все шире росло паломничество в великую новую Мекку, но Мадине въезд в старый город был уже запрещен.

Мадина листала в книжном магазине очередной том «Намедни» и долго вглядывалась в фотографию, где официантки на пышном банкете даже будто и неохотно, словно уборщицы мусор, выгребают синие тысячные купюры из-под стола, за которым сидит начальник ее потерянной родины, – но это, впрочем, всегда казалось ей пошлостью. Но как она завидовала девушкам на увиденной однажды случайно дагестанской свадьбе! Как ей пошли бы эти короткие и приталенные – никак ведь не сочетающиеся с нормами! – платья, нежные бежевые и черные с блеском туфли на каблуке и с открытым мыском, завитые волосы, жемчужные серьги в розовых мочках ушей – а на ней только форменный синий фартук и стоптанные балетки. Мадина знала, что она красавица, и не могла удержаться от улыбки удовольствия, которое вызывала в ней реакция мужчин, берущих у нее из рук фарш и на секунду задержавших на ней потерянный взгляд. Мадина не кокетничала, нет, как можно, но ее задумчивость, ее мягкая, затемненная смуглостью красота, тихий и теплый голос делали так, что вокруг Мадины постоянно висело словно легкое облако из покоя и уюта, обещания ласки и чуда. Русские мужчины, видя ее резкие скулы, большие смородиновые глаза и тонкий изогнутый нос, сразу признавали в ней чужую, «черную» и все-таки, засмотревшись, не сразу могли указать на нужный фарш или кусок рыбы. Парни с Кавказа и те не все начинали приставать, а тоже, залюбовавшись, молча тыкали пальцем куда-то в готовый, совсем не нужный им шашлык в банке. От примитивных, не видящих разницу между нею и крашеной русской блондинкой в короткой кожаной юбке, Мадина просто уходила ненадолго в подсобку.