– Ничего страшного, это я пришла раньше, – просто и с достоинством, как диктор в самоучителе иностранного языка, ответила Маша, и мы пошли в кафе на третьем этаже торгового центра.

Она шагала широко и спокойно, как бы делая одолжение спутнику, я же, истекая стыдом, болезненно семенил, чуть приотстав.

В кафе я, однако, осмелился помочь ей снять пальто. Ее персиковые локти ловко, небрежно выскользнули из рукавов. На Маше было надето свободное черное платье до колена, одновременно резкое и нежное, со странным воротником – перекрестье черных лент через ключицы. «Неужели для меня?!» – испугался я, дикарь, крестьянин в онучах, видевший лишь маленькое черное да кондитерское свадебное. Я был мокрый насквозь, и куртка с меня слезала мучительно, липкая подкладка рукавов выворачивалась наружу вместе с кожей. Наконец, когда мы сели и мои ноги оказались спрятаны под столом, я начал приходить в себя и спросил у Маши, чем она занимается в Сочи.

Маша начала подозрительно живо для такой королевской, лошадиной статности кокетничать, говорить, что ах, мы там только купаемся, купаемся, и вообще жара, и в офисе нет сил сидеть, и потом безо всякой связи перешла на то, что в офис никогда не хотела, а в Москве вообще все не то, вот Питер – может быть, я, кстати, туда еду на выходные, но там тоже неизвестно что делать, и я хотела бы жить где-нибудь в Центральной России, в небольшом, уютном городишке. Я наконец остыл и продрог, очень хотелось в туалет, и я не знал, как прервать Машу и выйти, чтобы с облегчением, по-собачьи передернуться и встряхнуться. «Еду все не несли…» – обязательный в московских кафе штамп. «Пожила бы ты не в Сочи и не в Питере, а в настоящей «Центральной России», узнала бы, какие там уютные городишки…» – такое обычно полагается думать грустно, насмешливо, но в моем положении даже эта мысль получалась напряженной. Наконец принесли наш заказ, и я выскочил из-за стола «помыть руки», забыв, что подошва может отвалиться.

Когда я вернулся, Маша задумчиво накручивала спагетти на вилку, как прядь волос на палец. За едой я совсем оживился и, макая роллы в гудроновую, асфальтовую по цвету лужицу соуса, готовился заговорить о чем-нибудь безобидном, но Маша заговорила первой:

– Как это происходит? Как ты пишешь?

Я уронил палочки под стол. Нагнувшись за ними, я увидел, что Маша сняла туфли и поставила босые ноги на холодное стальное перекрестье у ножки стола.

Я замялся и замычал:

– Ну как… Есть идея, и потом, значит, пишешь. Метафора. Скрытое сравнение.

– Что ты со мной как с дикаркой! – вскинулась Маша. – Я давно тебя читаю и, наверное, могу кое-что понять. Расскажи.

Маша смотрела на меня прямым, умным, ласкающим взглядом – такого не бывает у женщин, с которыми может что-то сложиться, – и я стал честно таять. Таяние мое выражалось в том, что я все распрямлялся и становился как-то выше, даже сидя в кресле. Я рассказывал о расточительном, нелепом вранье, когда незаметный, лишь для тебя одного придуманный образ ты воровато подбираешь с асфальта, как чужой кошелек, или нежно снимаешь с лица прохожего, как паутину, и тащишь к себе домой, к себе в рассказ, чтоб накрутить на него каламбуров, прошить дратвой повторяющихся мотивов, и чтобы в начале, в середине и в конце одинаково ныла и выла одна и та же чистая нота, провода на ветру. Я говорил, что перед тем, как сесть за рассказ, то, чтобы сразу же не сфальшивить и не сбросить так долго копившееся драгоценное напряжение нервов, нужно долго, пока компьютер не уйдет в спящий режим, ходить кругами по комнате, позволяя себе думать о любой ерунде: повторять про себя шутки с коллегами в офисной курилке, представлять, как даешь интервью, вспоминать покупки на завтра, например, нужно средство для чистки ванны, – словом, думать о чем угодно, кроме того, о чем собираешься написать; когда засоренная голова устанет и откажется четко соображать, можно садиться за стол, и освобожденное из концлагеря мысли зернышко, которое я и есть, осмелеет и завибрирует, посылая потоки густого темного глянцевитого вещества, из которого и проступит вскоре побулькивающий, горячий, только что сотворенный мир: главное, старайся ничего не придумать да клавиатуру купи поудобнее, беспроводную. Я объяснял, что на следующий день, конечно, надеваешь перчатки, берешь швабру и вычищаешь остатки божественной слизи, которая за ночь помутнела, подкисла, пошла студенистыми сгустками: здесь подтереть, здесь подровнять, а здесь вообще выжечь голубым, ядовитым средством для ванны. Некоторые свои вещи я чистил столько раз, что помню сейчас наизусть, и меня тошнит.

Маша не верила, что тошнит, и все расспрашивала и расспрашивала меня, догадываясь о таких деталях, о которых, как я надменно полагал, кроме меня, не догадывался никто. Она несколько раз за вечер переспрашивала, когда я допишу последний рассказ и когда же выйдет моя первая книга. Я то и дело нарочно ронял под стол палочки, зажигалку, розовый язык имбиря, чтобы посмотреть, не надела ли она туфли. Маша была босиком. Я забыл о своем ботинке, я забыл о своем ничтожестве, я пировал, я был королем, я заказал еще роллов – а она все сидела со своей маленькой чашечкой кофе, сама такая же маленькая, никчемная, полупустая. Сбивающая по ночам простынь в комок студентка филфака, стоящая в толпе «Библиоглобуса» за хамским, невнимательным автографом! Провинциальная учительница, пришедшая на творческий вечер в лучшем – единственном! – маленьком черном платье и задавшая в записке вопрос, который влюбленная женщина позволяет себе один только раз в жизни! Надменно оставленная в подписчиках в Фейсбуке офисная сиделица, внимательно читающая и бережно, тонко комментирующая все, что я написал!..

…Я не помог Маше надеть пальто, и она не сразу попала персиковым локтем в рукав. Сам же я ловко, небрежно накинул подсохшую куртку. Сквозь стеклянную стену торгового центра светили огромные синие буквы названия вокзала, и казалось, что это витрина и буквы можно купить.

Мы шли к метро по черному, глянцевитому после дождя асфальту. Я шагал широко и как бы снисходительно, Маша болезненно семенила, чуть приотстав. Нас обогнала девушка в балетках.

– Смотрю на нее и мерзну… – сказала Маша, чуть передернув от озноба плечами.

– Но в туфлях тебе ведь не холодно?

– Да. Но они новые. И ужасно жмут, – безо всякой связи добавила она.

Утомленная долгой беседой мысль стала затихать, и внутри заворочалось, завибрировало: муза… жена… первый читатель… секретарь, литературный агент… всего двух колец не хватает. Наверное, надо жениться… Вдруг сложилась отчетливая, издевательская картинка: а ведь нужно сейчас обнять ее за хлястик пальто, и походка наша станет нелепой, подагрической, как у всякой обнявшейся за талии пары, у которой на двоих одно тело. Чушь. И тут я наконец вспомнил… и пошел медленно, осторожно. На правый Машин каблук был насажен бледно порозовевший от смущения осенний лист.

Выходя из метро, я споткнулся о ступеньку, и подошва моего правого ботинка оторвалась. Сначала я шел по блестящему черному тротуару, но глянцевитую гладь асфальта у автобусной остановки своротили, и я наступил голой ногой в сырую колючую яму. Было непривычно, низко, грязно. Я шел босиком по осенней земле, зато в рюкзаке у меня лежал новенький черный сияющий планшетный компьютер.

Дома в прихожей я долго отряхивал прах со своей правой ноги. Планшет оказался бракованным: держатель для симки не закрывался, она выпадала, и связь не работала.

У меня никогда не было игрушек, и я хотел игрушку. Какое, должно быть, в Сочи плотное, сочное лето. Скоро зима. И как, наверное, напряженно ждет тепла весенний лист, туго завернутый в почку отложенной про запас, сберегаемой кем-то жизни.