1960 Борис Корнилов Из тьмы забвенья воскрешенный, ты снова встретился со мной, пудовой гирею крещенный, ширококостый и хмельной. Не изощренный томный барин — деревни и заставы сын, лицом и глазками татарин, а по ухватке славянин. Веселый друг и сильный малый, а не жантильный вертопрах; приземистый, короткопалый, в каких-то шрамах и буграх. То — буйный, то — смиренно кроткий, то — предающийся стиху; в расстегнутой косоворотке, в боярской шубе на меху. Ты чужд был залам и салонам так, как чужды наверняка диванам мягкого вагона кушак и шапка ямщика. И песни были!.. Что за песни! Ты их записывал пером, вольготно сидя, как наездник, а не как писарь, за столом. А вечером, простившись с музой, шагал, куда печаль влекла, и целый час трещали лузы у биллиардного стола. Случалось мне с тобою рядом бродить до ранней синевы вдоль по проспектам Ленинграда, по переулочкам Москвы. И я считал большою честью, да и теперь считать готов, что брат старшой со мною вместе гулял до утренних гудков. Все это внешние приметы, быть может, резкие? — Прости. Я б в душу самую поэта хотел читателя ввести. Но это вряд ли мне по силам, да и нужды особой нет, раз ты опять запел, Корнилов, наш сотоварищ и поэт. 1960 Речь Фиделя Кастро в Нью-Йорке Зароптал и захлопал восторженно зал, — это с дальнего кресла медлительно встал и к трибуне пошел — казуистам на страх — вождь кубинцев в солдатских своих башмаках. Пусть проборам и усикам та борода ужасающей кажется — что за беда? Ни для сладеньких фраз, ни для тонких острот не годится охрипший ораторский рот. Непривычны для их респектабельных мест твой внушительный рост и решающий жест. А зачем их жалеть, для чего их беречь? Пусть послушают эту нелегкую речь. С ними прямо и грубо — так время велит — революция Кубы сама говорит. На таком же подъеме, таким языком разговаривал некогда наш Совнарком. И теперь, если надо друзей защитить, мы умеем таким языком говорить. И теперь, если надо врагов покарать, мы умеем такие же речи держать. 1960 |
