1957 Земляника Средь слабых луж и предвечерних бликов, на станции, запомнившейся мне, две девочки с лукошком земляники застенчиво стояли в стороне. В своих платьишках, стираных и старых, они не зазывали никого, два маленькие ангела базара, не тронутые лапами его. Они об этом думали едва ли, хозяечки светающих полян, когда с недетским тщаньем продавали ту ягоду по два рубля стакан. Земли зеленой тоненькие дочки, сестренки перелесков и криниц, и эти их некрепкие кулечки из свернутых тетрадочных страниц, Где тихая работа семилетки, свидетельства побед и неудач и педагога красные отметки под кляксами диктантов и задач… Проехав чуть не половину мира, держа рублевки смятые в руках, шли прямо к их лукошку пассажиры в своих пижамах, майках, пиджаках. Не побывав на маленьком вокзале, к себе кулечки бережно прижав, они, заметно подобрев, влезали в уже готовый тронуться состав. На этот раз, не поддаваясь качке, на полку забираться я не стал — ел ягоды. И хитрые задачки по многу раз пристрастно проверял. 1957 Даешь! Купив на попутном вокзале все краски, что были, подряд, два друга всю ночь рисовали, пристроясь на полке, плакат. И сами потом восхищенно, как знамя пути своего, снаружи на стенке вагона приладили молча его. Плакат удался в самом деле, мне были как раз по нутру на фоне тайги и метели два слова: «Даешь Ангару!» Пускай, у вагона помешкав, всего не умея постичь, зеваки глазеют с усмешкой на этот пронзительный клич. Ведь это ж не им на потеху по дальним дорогам страны сюда докатилось, как эхо, словечко гражданской войны. Мне смысл его дорог ядреный, желанна его красота. От этого слова бароны бежали, как черт от креста. Ты сильно его понимала, тридцатых годов молодежь, когда беззаветно орала на митингах наших: «Даешь!» Винтовка, кумач и лопата живут в этом слове большом. Ну что ж, что оно грубовато, — мы в грубое время живем. Я против словечек соленых, но рад побрататься с таким: ведь мы-то совсем не в салонах историю нашу творим. Ведь мы и доныне, однако, живем, ни черта не боясь. Под тем восклицательным знаком советская власть родилась! Наш поезд все катит и катит, с дороги его не свернешь, и ночью горит на плакате воскресшее слово: «Даешь!» 1957 Призывник Под пристани гомон прощальный в селе, где обрыв да песок, на наш пароходик недальний с вещичками сел паренек. Он весел, видать, и обижен, доволен и вроде как нет, уже под машинку острижен, еще по-граждански одет. По этой-то воинской стрижке, по блеску сердитому глаз мы в крепком сибирском парнишке солдата признали сейчас. Стоял он на палубе сиро и думал, как видно, что он от прочих речных пассажиров незримо уже отделен. Он был одинок и печален среди интересов чужих: от жизни привычной отчалил, а новой еще не достиг. Не знал он, когда между нами стоял с узелочком своим, что армии красное знамя уже распростерлось над ним. Себя отделив и принизив, не знал он, однако, того, что слава сибирских дивизий уже осенила его. Он вовсе не думал, парнишка, что в штатской одежде у нас военные красные книжки тихонько лежат про запас. Еще понимать ему рано, что связаны службой одной великой войны ветераны и он, призывник молодой. Поэтому, хоть небогато — нам не с чего тут пировать, — мы, словно бы младшего брата, решили его провожать. Решили хоть чуть, да отметить, хоть что, но поставить ему. А что мы там пили в буфете, сейчас вспоминать ни к чему. Но можно ли, коль без притворства, а как это есть говорить, каким-нибудь клюквенным морсом солдатскую дружбу скрепить? 1957 Зимняя ночь Не надо роскошных нарядов, в каких щеголять на балах, — пусть зимний снежок Ленинграда тебя одевает впотьмах. Я радуюсь вовсе недаром усталой улыбке твоей, когда по ночным тротуарам идем мы из поздних гостей. И, падая с темного неба, в тишайших державных ночах кристальные звездочки снега блестят у тебя на плечах. Я ночью спокойней и строже, и радостно мне потому, что ты в этих блестках похожа на русскую зúму-зимý. Как будто по стежке-дорожке, идем по проспекту домой. Тебе бы еще бы сапожки да белый платок пуховой. Я, словно родную науку, себе осторожно твержу, что я твою белую руку покорно и властно держу… Когда открываются рынки, у запертых на ночь дверей с тебя я снимаю снежинки, как Пушкин снимал соболей. |
