1956 Уголь На какой — не запомнилось — стройке года три иль четыре назад мне попался исполненный бойко безымянной халтуры плакат. Без любви и, видать, без опаски некий автор, довольный собой, написал его розовой краской и добавил еще голубой. На бумаге, от сладости липкой, возвышался, сияя, копер и конфетной сусальной улыбкой улыбался пасхальный шахтер. Ах, напрасно поставил он точку! Не хватало еще в уголке херувимчика иль ангелочка с обязательством, что ли, в руке… Ничего от тебя не скрывая, заявляю торжественно я, что нисколько она не такая, горняков и шахтеров земля. Не найдешь в ней цветов изобилья, не найдешь и садов неземных — дымный ветер, замешанный пылью, да огни терриконов ночных. Только тем, кто подружится с нею, станет близкой ее красота. И суровей она и сильнее, чем подделка дешевая та. Поважнее красот ширпотреба, хоть и эти красоты нужны, по заслугам приравненный к хлебу черный уголь рабочей страны. Удивишься на первых порах ты, как всесильность его велика. Белый снег, окружающий шахту, потемнел от того уголька. Здесь на всем, от дворцов до палаток, что придется тебе повстречать, ты увидишь его отпечаток и его обнаружишь печать. Но находится он в подчиненье, но и он покоряется сам человечьим уму и уменью, человеческим сильным рукам. Перед ним в подземельной темнице на колени случается стать, но не с тем, чтоб ему поклониться, а затем, чтоб способнее брать. Ничего не хочу обещать я, украшать не хочу ничего, но машины и люди, как братья, не оставят тебя одного. И придет, хоть не сразу, по праву с орденами в ладони своей всесоюзная гордая слава в общежитие бригады твоей. 1956 Магнитка От сердца нашего избытка, от доброй воли, так сказать, мы в годы юности Магниткой тебя привыкли называть. И в этом — если разобраться, припомнить и прикинуть вновь — нет никакого панибратства, а просто давняя любовь. Гремят, не затихая, марши, басов рокочущая медь. За этот срок ты стала старше и мы успели постареть. О днях ушедших не жалея, без общих фраз и пышных слов страна справляет юбилеи людей, заводов, городов. Я просто счастлив тем, что помню, как праздник славы и любви, и очертанья первой домны, и плавки первые твои. Я счастлив помнить в самом деле, что сам в твоих краях бывал и у железной колыбели в далекой юности стоял. Вновь гордость старая проснулась, припомнилось издалека, что в пору ту меня коснулась твоя чугунная рука. И было то прикосновенье под красным лозунгом труда как словно бы благословенье самой индустрии тогда. Я просто счастлив тем, однако, что помню зимний твой вокзал, что ночевал в твоих бараках, в твоих газетах выступал. И, видно, я хоть что-то стою, когда в начале всех дорог хотя бы строчкою одною тебе по-дружески помог. 1957 В дороге Шел поезд чуть ли не неделю. За этот долгий срок к нему привыкнуть все уже успели, как к общежитью своему. Уже опрятные хозяйки, освоясь с поездом сполна, стирали в раковинах майки и вышивали у окна. Уже, как важная примета организации своей, была прибита стенгазета в простенке около дверей. Своя мораль, свои словечки, свой немудреный обиход. И, словно где-то на крылечке, толпился в тамбуре народ. Сюда ребята выходили вести солидный разговор о том, что видели, как жили, да жечь нещадно «Беломор». Здесь пели плотные подружки, держась за поручни с бочков, самозабвенные частушки под дробь высоких каблучков. Конечно, это вам не в зале, где трубы медные ревут: они не очень-то плясали, а лишь приплясывали тут. Видать, еще не раз с тоскою парнишкам в праздничные дни в фабричном клубе под Москвою со вздохом вспомнятся они. …Как раз вот тут-то между нами, весь в угле с головы до ног, блестя огромными белками, возник внезапно паренек. Словечко вставлено не зря же — я к оговоркам не привык, — он не вошел, не влез и даже не появился, а возник. И потеснился робко в угол. Как надо думать, оттого, что в толчее мельчайший уголь с одежки сыпался его. Через минуту, к общей чести, все угадали без труда: он тоже ехал с нами вместе на Ангару, в Сибирь, туда. Но только в виде подготовки бесед отнюдь не посещал и никакой такой путевки ни от кого не получал. И на разубранном вокзале, сквозь полусвет и полутьму, его друзья не целовали и туша не было ему. Какой уж разговор об этом! Зачем лукавить и ханжить? Он даже дальнего билета не мог по бедности купить. И просто ехал верным курсом на крыше, в угольной пыли, то ль из орловской, то ль из курской, мне не запомнилось, земли. В таком пути трудов немало. Не раз на станции большой его милиция снимала и отпускала: бог с тобой! И он, чужих чураясь взглядов, сторонкой обходя вокзал, как будто это так и надо, опять на крышу залезал. И снова на железной койке дышал осадками тепла. Его на север жажда стройки, как одержимого, влекла. Одним желанием объятый, одним движением томим… Так снилась в юности когда-то Магнитка сверстникам моим. В его глазах, таких открытых, как утром летнее окно, ни зависти и ни обиды, а дружелюбие одно. И — никакого беспокойства, и от расчета — ничего. Лишь ожидание геройства и обещание его. |
