тояла холодная зима 1939 года.

Кажется, никогда ещё комбриг Василевский не видел начальника Генштаба командарма 1-го ранга Шапошникова таким удручённым, как в этот раз. Вернувшись из Кремля, где на Главном военном совете докладывал план контрудара на случай возникновения военного конфликта с Финляндией, он бросил папку на стол и хмуро изрёк:

   — Наш план вождь забраковал!

Лицо у Шапошникова раскраснелось, брови то и дело прыгали кверху.

   — Вчера документ смотрел нарком обороны Ворошилов, — вновь заговорил Шапошников. — Он одобрил его, даже похвалил меня, как он выразился, «за продуманный план отражения агрессии ». А когда Сталин отверг его, он промолчал. Не лицемерие ли?

Василевский смешался, и начальник Генштаба это заметил.

   — Что, удивил вас? — усмехнулся Борис Михайлович. — Люди, голубчик, встречаются разные. Есть герои, у которых истина воплощается в их делах, у таких есть свой корень в жизни, у них многому можно научиться. А есть фарисеи, они ничего путного не делают, где надо сказать правду, они лицемерят.

   — Есть такие и среди военачальников?

   — Сколько хотите! — едва ли не воскликнул Шапошников. — И один из них — Клим Ворошилов. Нередко он напоминает мне лицемера и ханжу, хотя по натуре он человек смелый. Иногда его смелость граничит с безрассудностью. И что меня возмущает, так это то, что частенько он поёт не своим голосом...

«Голосом вождя», — подумал Василевский, а вслух сказал:

   — Я всегда считал, что Ворошилов — человек волевой.

   — Ошибаетесь, — усмехнулся Шапошников. — Клим — человек без темперамента, я бы сказал, без прометеевского огонька! Да-с, голубчик, без прометеевского огонька!.. Ладно, займёмся делом. Так о чём я вам говорил?

   — О том, что вождь зарубил наш план...

   — Вот-вот, зарубил. Меня это, естественно, задело, и я возразил.

   — И как он на это реагировал?

   — Он поступил просто и разумно — поручил командующему войсками Ленинградского военного округа Мерецкову разработать свой вариант прикрытия северо-западной границы. Я согласился.

   — В оперативном отношении Мерецков подготовлен хорошо, — заметил Василевский.

   — Да, но успех в сражении достигается не только решением чисто оперативных вопросов, — возразил Шапошников. — Тут учитывается многое. Скажем, где и какими силами наносить главный удар, чтобы решительно сломать, опрокинуть оборону противника. — Начальник Генштаба глубоко вздохнул, задержал дыхание. — А что главное в обороне финнов? Линия Маннергейма! Это целая система долговременных фортификационных сооружений и заграждений Финляндии на Карельском перешейке. Её передний край находится в тридцати двух километрах от Питера, общая протяжённость сто тридцать пять километров, а глубина до ста километров. Пока её одолеешь, можно и штаны потерять.

Василевский засмеялся, но, видя, что Шапошникову не до смеха, добродушно произнёс:

   — Борис Михайлович, вы, наверное, готовы прочесть целую лекцию про линию Маннергейма? Вы были знакомы с её творцом?

Шапошников ответил не сразу. Видимо, он старался вспомнить что-то из тех далёких и безмятежных лет, когда был молод и жил надеждой, что сделает себе блестящую военную карьеру. Или, быть может, Борис Михайлович из бурной ратной жизни Маннергейма хотел вырвать какой-то запомнившийся ему штрих?

   — Карла Маннергейма я узнал ещё до революции, — наконец заговорил Шапошников. — Он старше меня лет на пятнадцать. Служил в русской армии генерал-лейтенантом. У нас революция, Гражданская война, а он в это время командовал финской армией, которая вместе с немцами в восемнадцатом году безжалостно подавила рабочую революцию в Финляндии, и за это я невзлюбил Маннергейма. Жестокий генерал и люто ненавидит Советский Союз. Это у него в крови.

   — Но вы-то с ним встречались?

   — В молодости конечно же встречался и с упоением слушал его, — подтвердил Борис Михайлович. — Но разве мог я тогда знать, каким врагом для Советской России он окажется? — Шапошников достал папиросу, хотел закурить, но отчего-то вдруг смял её своими длинными пальцами и бросил в пепельницу. — Перед окончанием Военной академии Генштаба в тысяча девятьсот десятом году мне исполнилось двадцать восемь лет, а Маннергейму — сорок три года. Помню, приехал он к нам в академию весёлый, энергичный, на груди сияли награды. Мы слушали его с открытыми ртами. А рассказывал он забавные истории из своей военной службы. Поведал нам и о том, как однажды на учениях его сбросила с седла лошадь. В то время он учился в Петербурге в кавалерийском училище.

   — Он что, тоже закончил Военную академию Генштаба? — осведомился Василевский.

   — Да нет, он учился в Гельсингфорском университете. Его хорошо знал по службе в царской армии мой друг генерал Дмитрий Карбышев. А познакомился он с Маннергеймом ещё в тысяча девятьсот одиннадцатом году, когда учился в Николаевской военно-инженерной академии...

   — Я не утомил вас своими вопросами? — улыбнулся Александр Михайлович.

   — Что вы, голубчик! — Шапошников тоже улыбнулся. — Вы правильно поступаете, что стараетесь побольше знать своих вероятных противников, тогда их и бить легче... Да-с, Александр, легче. — Он помолчал, а потом спросил: — Мне никто не звонил, когда я был в Кремле?

   — Жена звонила. Мне показалось, что голос у Марии Александровны был слегка хриплый.

   — Странно! — удивился он. — Она редко звонит мне на службу. Должно быть, что-то важное. — И он потянулся к телефону.

Василевский не меньше, чем начальник Генштаба, переживал то, что случилось на Главном военном совете. Впервые документ, подготовленный Генштабом так тщательно и оперативно, Сталин забраковал. Неужели Мерецков лучше Шапошникова разбирается в вопросах стратегии и тактики? Вряд ли. Случившееся больно задело самолюбие Александра Михайловича: ведь он так старался, когда вместе с Шапошниковым работал над планом, и вдруг всё рухнуло! Он достал из папки черновик злополучного документа и стал неторопливо уточнять некоторые детали. За этой работой и застал его Шапошников. Вошёл он в кабинет хмурый. Лицо у него было какое-то угрюмое и тяжёлое.

   — Александр, моя жена заболела, — грустно произнёс он. — Понимаете, соседка угостила грибами, и она, наверное, ими отравилась. У неё высокая температура, к тому же ещё и простыла. Вы, голубчик, посидите в моём кабинете, я мигом съезжу к ней, а по пути заскочу в аптеку: дома нет нужных таблеток. Если начальство позвонит, скажите, что я скоро буду...

Василевский уселся на место шефа, и тут посыпались звонки. Первым дал о себе знать Мерецков из Ленинграда.

   — Кирилл Афанасьевич, Бориса Михайловича сейчас нет, он будет позже. Что ему передать?

   — Кому направить план, ему или Хозяину? — спросил Мерецков.

   — А что, документ уже готов? Быстро вы, однако, сочинили... Шлите нам, в Генштаб.

   — Я ценю ваш труд, дорогие генштабовцы, — зазвенел в трубке голос Мерецкова, — но мы тут ближе к финнам, и нам лучше знать, как и где по ним ударить. Но я рад принять советы Генштаба, если таковые будут!

И тут у Василевского вырвались слова, которые он и не собирался говорить, но последняя фраза Мерецкова словно шилом уколола его, и он не выдержал:

   — Кирилл Афанасьевич, вы что же, считаете, что мы задаром едим народный хлеб?! Странно, однако, вы рассуждаете — «рад принять советы Генштаба, если таковые будут». А вы полагаете, что их не будет? Будут, и не просто советы, а указания Генштаба, которые вы обязаны выполнить!

   — Александр Михайлович, не лезь в бутылку! — выпалил в трубку Мерецков. — Волнуюсь я, потому и вырвались не те слова, а ты рад за них уцепиться. — И он положил трубку.

«С характером Кирилл Афанасьевич, а я-то полагал, что он тихоня», — отметил про себя Василевский.

Не успел отдышаться, как заголосила «кремлёвка». Нарком Ворошилов властным голосом спросил, где Шапошников, а когда Василевский ответил, что тот отлучился на некоторое время, маршал сказал: