Обменявшись поклонами, мы расстались. Илжецкий был в полном восторге.

Машина нырнула в темные, пустые улицы Нюрнберга, освещаемые редкими фонарями. Свет фар выхватывал из темноты стены, площади, строения, но на улицах не было ни души. На долю секунды при повороте я увидела на брандмауэре огромные неровные буквы — такими во время войны писали лозунги против оккупантов. Сейчас смысл этих чужих слов ошеломляет, даже пугает. Я еще с утра обратила на них внимание, но не успела дочитать, задумавшись над тем, кто, в каком порыве отчаяния, бешенства и бунта написал этот мрачный стишок. И вот в ночной темноте черные слова мелькнули на белизне штукатурки и исчезли, это длилось короче, чем вскрик боли:

Как тут не подумать о возвращении с войны к любимой, которая не выдержала разлуки, о гигантской европейской бойне, где, прикрываясь пропагандистской ложью, человеческая жизнь становилась жалкой ветошью; о горечи побежденных, которые до этого пытались уничтожить всех неугодных и сплясать на их могилах, а теперь вынуждены записать поражение в свой личный дневник. Смолой записать поражение на стенах домов и заборах, открыв родному городу все свое отчаяние и унижение.

Мы нырнули в черный туннель возле вокзала. Лунный луч сверкнул на трамвайных путях и спиралью зазмеился по мостовой.

— До пресс-центра еще порядочный кусок, — объясняет Илжецкий. — Но там вам понравится, это место гарантирует покой.

Разве есть в Европе место, гарантирующее покой? — думаю я, глядя в окно на зияющие развалины. Себастьян советует бежать отсюда, бежать за океан, подальше от пропитанной кровью земли, в тень цветущих персиков. А если он прав?

— Там полно журналистов из всех стран. Обычно вечера они проводят у нас в «Гранд-отеле», но сегодня наша гостиница спит, — добавляет Грабовецкий.

Под колесами заскрежетали обломки кирпича и черепицы, машина поехала медленней, осторожнее. Фары высветили останки замка Нибелунгов, словно растоптанные гигантской ногой: башни, подъемные мосты, галереи, крепостная стена — все превращено в груду развалин после налетов союзнической авиации. Город «Нюрнбергских мейстерзингеров» Рихарда Вагнера. Город знаменитых игрушек, которые изготовлялись здесь и рассылались по всему свету. Город Parteitag’ов Адольфа Гитлера. Parteitag гордости… Parteitag[27] славы…

Скажи мне, Нюрнберг, прижимаюсь я лбом к оконному стеклу, неужели жизненное пространство, пресловутый Lebensraum, им действительно надо добывать таким образом?

Под шинами лопаются куски штукатурки, стекло.

— Это вымерший район, — говорит Илжецкий. — А вот, смотрите, дом Дюрера. Слева. Уцелевший, как говорят немцы, чудом. Давайте завтра вечером зайдем к одному местному искусствоведу. У него интереснейшая коллекция гравюр, я видел ее уже несколько раз.

— Возможно, завтра я буду давать показания.

— Сомневаюсь. Наш старик — фантазер. Вы еще в этом убедитесь. До финала пока далеко, они тут, в Трибунале, ничего наспех не делают. Хорошо, если заслушают вас дня через четыре-пять. Если вообще сочтут нужным спрашивать польских свидетелей. Так что мы вполне могли бы завтра вечером навестить этого чудака. Только я должен вас заранее предупредить: он сразу начнет говорить о потерях немецкой культуры, о разбомбленных городах, обо всех бедствиях, которые они испытали, проиграв ими же развязанную войну.

Я не ответила. Как смотреть на вещи по эту сторону границы? Дом Дюрера. Нюрнбергский замок. А художественная галерея в Дрездене, а Ганновер, а порты в Бремене, Гамбурге, Любеке? Конечно же, местные жители считают себя обиженными. Не так-то легко объяснить им, что Европа действовала в порядке самозащиты, надо было обезоружить врага, вышвырнуть его за порог. Можно ли вообще спорить на эту тему? Разве хороший пинок, который получит грабитель, пойманный на месте преступления, можно назвать нападением? Грабитель? Нет, это слишком нежное прозвище для человекоубийцы.

Мы ехали сквозь глубокую, мертвую ночь. Город-кладбище. При свете дня на его улицы выползают контуженные, стенающие, обескровленные, ковыляющие на костылях, искалеченные жители, которых скорее можно причислить к жертвам второй мировой войны, чем к ее зачинщикам, сознательным и ответственным участникам. Я видела их днем, а теперь они исчезли. Ночью здесь пусто, молчание и иней укутали спящие развалины.

— А вот и он, — сказал Илжецкий.

Я очнулась.

— Пресс-центр? Значит, мы уже приехали?

— Нет… Это Фютерштрассе. Вон Дворец юстиции, в нем заседает Международный трибунал.

Шофер притормаживает, поглядывая в окно, словно старательный служащий бюро путешествий. А мы прилипаем к правому стеклу, потом дружно оборачиваемся назад и смотрим на здание Трибунала, пока оно совсем не исчезает из виду.

В темноте освещенные яркими прожекторами торжественно и радостно реют разноцветные флаги США, Советского Союза, Англии и Франции. Несмотря на все различия между этими странами, флаги дружно реют над зданием Трибунала, где должна торжествовать справедливость. По каскаду лестниц не торопясь прохаживаются солдаты в белых гетрах и перчатках, с белыми ремнями и буквами МР[28] на белых касках.

— Сегодня здание охраняют американцы, — поясняет Илжецкий. — Каждый день здесь несут вахту солдаты одной из четырех держав.

Город, ставший наконец символом международного правосудия, которое вынесет заслуженный приговор верным ученикам и подчиненным Гитлера, надел самые разные, удивительные маски. А если попытаться заглянуть хотя бы под одну из них, наверняка было бы очень интересно…

Маска суровости. Маска усталости. Маска страха. Карнавальная маска.

— А во время бала тут тоже был выставлен караул? — задаю я вопрос.

— Разумеется. Это крайне необходимо, — отвечает Илжецкий.

— А наши, польские солдаты?

— А что наши?! Наше войско не несет караул у входа в здание Трибунала. Только армии союзников. Четыре державы.

— И вы находите это нормальным?! Польша! На нее первую напали, и она мужественно дралась с гитлеровскими дивизиями.

Илжецкий развел руками.

— Политика, — начал он, — международная политика подчинена своим собственным законам. Это только у себя в стране мы считаем себя Прометеями. Для них здесь, вы вскоре сами в этом убедитесь, для многих американских корреспондентов и даже для наших более близких соседей — англичан, Польша всего лишь незначительный эпизод в этой войне.

— Значит, здесь поэтому только американцы, русские, англичане и французы.

— Именно так.

— Другим не нашлось места даже в этом символическом карауле?

— Увы!

Машина снова поехала быстрей. Мы молчали. Я еще раз оглянулась.

В круге яркого света сверкало здание с реющими флагами стран-победительниц, все остальное, весь Нюрнберг, дома, улицы, потонуло во мраке, едва мы чуть отдалились.

Пресс-центр расположен далеко за городом. Слишком долго едем мы по глухим разбомбленным участкам дороги, езда уже не доставляет удовольствия, а скорее раздражает, будоражит воображение.

В голове возникают картины того, как год тому назад, а может, и того меньше, здесь были слышны взрывы, треск разваливающихся домов, крики. Европа душила агрессора на его же территории, бросились в последнюю атаку русские, англичане, югославы, французы, поляки, впились мертвой хваткой в горло оккупанту.

Немцы, разбуженные воем сирены, умирали точно так же, как до этого жители Варшавы, Орадура, в деревнях на Замойщине. И хотя крик давно затих, мы едем сейчас по нему, машина окунается в него, и я ловлю себя на странном, болезненном ощущении: рождается сочувствие к перепуганным немецким женщинам, которые волокут сонных немецких детей в разбитые бомбоубежища.