— Слушаюсь, пан капитан. Отсижу.

Я протянула на прощание руку. Себастьян возбужденно и быстро объяснял мне:

— Завтра я постараюсь уточнить, когда отъезжают польские дети за океан. И сообщу вам. Но вы не раздумывайте: цветущие персики за окнами — один только этот пейзаж способен вылечить человека, избавить от дурных воспоминаний. Открываешь глаза поутру, а тут вместо эсэсовских касок, немецких преступлений, Трибунала, военных преступников и их защитников, крови, виселиц видишь ветви персиковых деревьев, усыпанные розовыми лепестками. Персики розовеют на солнце. Незабываемая картина. Бегство от кошмаров Европы.

Я решила пошутить:

— Я бы предпочла спелые персики. Сразу срывать и есть.

— Вот видите! Так и следует рассуждать! Я вас все-таки соблазнил этими персиками величиной с кулак. О’кэй! Формальностями мы займемся завтра. Поставите свою подпись — и больше никаких забот.

— Мне казалось, вы дали мне время на размышление?

— Совершенно верно. Только тут долго думать нечего. Идемте, Нерыхло! Ведите меня, посчитаем, сколько пальцев на руке у этого вашего немца. И как тут жить человеку? С одной стороны — сердце радуется, с другой — будто нарыв нарывает. Сердце у меня радуется, когда мы гитлеровцев одного за другим за решетку отправляем, а нарывает оттого, что я до сих пор, простите великодушно за грубость, в этой засранной, окровавленной Германии околачиваюсь.

Нерыхло продолжал стоять по стойке «смирно», но капитан Вежбица словно забыл о нем.

— Во время концерта меня одолевали сомнения. Что я тут делаю? Чего ищу? Но ведь кто-то должен выявлять преступников, кто-то должен напомнить им о их злодеяниях, а то они все забудут, бедняги, все, что им мешает. — Вежбица в задумчивости провел рукой по своим длинным серебристым волосам и продолжил: — В тридцать девятом году я решил не бриться и не стричься, пока мы не прогоним немцев с нашей земли. Идиотство, правда? Я был тогда очень молод и наивен. Но теперь другое дело, — он понизил голос до шепота, — я не постригусь, пока хоть один эсэсовец останется на свободе, кто-то обязан за этим следить, через год, два, пять, десять эсэсовцы опять возьмутся за оружие.

Бедный безумец, подумала я, глядя на него. Он мерит эти проблемы длиной своих волос!

— Вы только представьте, совершенно случайно я навел английскую прокуратуру на след настоящего вампира. Нерыхло как раз о нем и вспоминал; того, кто в своем жалком мозгу выносил, а потом и реализовал идею умерщвления людей газом.

Я вздрогнула, пораженная этой новостью.

— Вы нашли его? И выследили?

Он махнул рукой.

— Чистая случайность! Меня назначили распределять бензин английскому командованию в Ганновере, и однажды за продовольственными карточками пришел эдакий угрюмый немецкий мужик. Из тех, что до пяти сосчитать не умеют. А у меня по отношению к этим сверхчеловекам дьявольская интуиция. Немец поглядел на мой мундир, вот сюда, где нашивка «Poland», и вдруг я замечаю, что он окаменел, слюну глотает, будто давится. Ах, думаю, ангел ты мой, что-то ты знаешь. И говорю наобум, негромко, но так, чтобы он расслышал: Майданек, Аушвиц, Равенсбрюк. Тот прямо на глазах позеленел, губы посерели, весь какой-то серый стал, будто крыса.

Я внимательно слушала.

— Дежурный старшина начал задавать ему вопросы: имя, фамилия, год рождения, имена родителей, жены. Тот начал что-то плести, запутался. К счастью, англичанин был не дурак, спросил его прямо: что делал во время оккупации в Польше? Ну, немец мало-помалу и раскололся. Только оказалось, что ему не так-то просто подвести итоги своих военных успехов. Он сейчас, слава богу, за решеткой сидит, свои воспоминания-показания пишет.

— Сознался?

— Нам от его крысиного страха все ясно стало. Перепуганный подонок сразу расклеился. У англичан с ним хлопот не было, он им письменно заявил, что собственноручно подписал приказ об умерщвлении людей в Освенциме газом. Признался, что уничтожил два с половиной миллиона. У меня даже с собой фотокопия его показаний. Майер Дрейпер, англичанин, инвалид войны, приехал тотчас, как только старшина сообщил ему по телефону, кого задержали.

— Так выглядят будни в этой стране.

— Вы замечательно это сформулировали. Так должны выглядеть будни в этой стране. Сегодня кто-то из англичан сказал мне, что в комиссии по розыску военных преступников уже имеется список — около пятнадцати тысяч гитлеровцев, которые успели скрыться. Кто-то должен помочь комиссии в этой трудной работе. Поляки лучше всех с этим справятся, кого, как не Польшу, гитлеровская оккупация лишила спокойного сна, все мы теперь просыпаемся по ночам от собственного крика.

Он на минутку умолк.

— Ну, разболтался, как баба в непогоду. Пошли, вперед, Нерыхло!

— Слушаюсь, пан капитан! — Рядовой щелкнул каблуками и вытянулся по стойке «смирно».

— Очистим территорию, а потом уедем в большой мир, направление: персиковые сады. Навсегда забыть обо всех сверхчеловеках.

Они удалялись, дорогу им перешел тот же негр, ловя снежинки розовыми ладошками с длинными гибкими пальцами. Какой-то американец кинул в него снежок. Тот попытался швырнуть горсть пушистого снега, но американец уклонился и тут же слепил и покатил перед собой все увеличивающийся, растущий белый ком. Над площадью возле концертного зала зазвенел веселый смех разыгравшихся взрослых детей.

Находясь в Нюрнберге, трудно было представить себе персиковые сады. Здесь шел снег, накрыв белым бинтом открытые раны разбомбленных улиц. Хоть руины эти выглядели так же, как в Варшаве, они были другими, чужими, они появились не при защите своих границ, своих семей. Нюрнберг был в развалинах оттого, что мир слишком долго не мог разделаться с гитлеризмом, который, словно опухоль, расползался по всей Европе, уничтожая на пути Роттердам и Сталинград, Ясную Поляну и Лидице, зажимая в своих раковых клешнях все: дороги и реки, порты и лесные просеки, там, где стояли тихие деревеньки, появились концентрационные лагеря, уничтожая право человека на жизнь.

На прекрасный Нюрнберг, одну из жемчужин мировой архитектуры, сокровище многих поколений, посыпались бомбы союзников, но это все равно не смогло включить тормозные системы гитлеровцев, не остановило их звериной деятельности, не заставило их задуматься и сделать выводы, они продолжали выполнять приказ, Befehl ist Befehl[23], до той поры, пока сам Адольф Гитлер держал их в состоянии массового психоза. Почему? Зачем они сделали это? Разговоры о Lebensraum[24] — обычная сказка для детей, не знающих географии. Лучше бы пахали, сеяли, сажали леса, возделывали свои просторные поля и целинные земли.

Кто-то теплыми пальцами дотронулся до моей руки.

— Соланж! — обрадовалась я, но оказалось, это был всего лишь Грабовецкий, он повел меня к машине.

— Мы поужинаем вместе с нашим юристом в пресс-центре. Я побился с ним об заклад, что мне удастся отыскать вас в этой толпе. Пойдемте теперь искать Илжецкого.

Он страшно любил всех опекать, и, хотя я осторожно высвободила руку, он упорно вел меня к стоянке. Там я увидела мою подругу. Она ждала меня, и мне это было приятно. Но ее вечерняя программа показалась утомительной: Соланж предстоял банкет в обществе музыкантов, речи, тосты, интервью, мне же больше всего хотелось спать после трудной, долгой дороги. Я стала прощаться.

— Я отыщу тебя в пресс-центре, — пригрозила Соланж. — Мне нравится причинять беспокойство нашим хозяевам. Они это обожают. Правда?

Ее последние слова были обращены к сияющему дирижеру и его свите. Старик не понял слов, но с энтузиазмом подтвердил:

— Jawohl, jawohl[25].

Остальные тоже выразили полное удовлетворение.

— Ты видишь, до чего они милы? Значит, после ужина мы посетим знаменитый пресс-центр. Пока.