— Да нам что?.. «Господа кардиналы» за нас поусердствуют, не нам ведь «папой» быть…

Царь с серебряным кубком в виде Бахуса, держащего чашу, несколько раз выходил к пировавшим в других комнатах, и вслед за его появлением шум и крики усиливались.

— Ой, гомону-то что!.. Гляди, «отец», — отрешат тебя «от шумства», чтобы по кабакам не ходить…

За запечатанными царскою печатью дверями в комнату «конклавии» также слышались крики — «господа кардиналы» избирали кандидатов.

Петру нездоровилось: после Лахтинского купанья[112] в прошлом году его все еще трепала по вечерам лихорадка, и он незаметно скрылся, оставив пирующих.

Что-то мешало ему веселиться, как веселился прежде. Петру все казалось, что он — не один, что сзади, за ним по пятам ходит кто-то — незримый, но ужасный и сторожит его… Царя тревожили бесконечные думы о преемнике, о наследнике его дела…

Вокруг дома «конклавии» горели костры и угощались не попавшие на пир…

Всю ночь веселились гости, пока в шесть часов утра не вернулся царь и не выпустил заключенных «кардиналов», которых с трудом привели в залу избрания: языки еще болтали, но руки и ноги плохо повиновались…

«Князь-кесарь» уселся на троне рядом с «Бахусом».

— Да будет ведомо избираемому, что от него, яко от всевластного и первейшего жреца Бахусова, взято будет письмо особливое, дабы мне его унимать словесно и ручно, егда великое шумство учинять задумает, — сказал Петр, но «кардиналы» ничего не слыхали: они кричали, ссорились и спорили из-за своих кандидатов, которых оказалось трое.

— Не согласны… Не быть ему «князь-папой»!.. Голоса подавать, голоса, — шумели «кардиналы».

Подали голоса — оказались избранными все трое…

— «Князь-кесарь»! — крикнул царь. — Повели «балы» внести! «Князь-кесарь», засыпавший уже на своем покойном кресле, встрепенулся и отдал приказание.

«Князь-игуменья» княгиня Голицына вошла с большим ящиком в руках и, поставив его пред «князь-кесарем», сама села рядом.

— За «балами», по чину! — хрипло возгласил «князь-кесарь».

Шатаясь и опираясь на плечи «папиных служителей», один за другим подходили к Голицыной «кардиналы» и, получив «балы» — два куриных яйца, одно, обшитое черным сукном, другое — обыкновенное, целовали ее в лоб и отходили.

«Князь-кесарь» осмотрел ящик, дрожащими руками запечатал его и, возгласив имя первого кандидата, передал черному карле, который и отправился собирать «балы».

— Считай, брат, и пиши, — бормотал одному из «архи-жрецов» «князь-кесарь». — Я брат, усыпаю.

Наконец все «балы» были собраны, и огласилось имя избранника.

Горчайший пьяница, провиантский комиссар Строгост отныне стал «князь-папой».

— Вашу немерность поздравляем, — приветствовал его Петр. — Наполняй вином чрево свое, яко бочку Бахусову, возложи венец мглы Бахусовой на главу свою, и да будут дрожащими руки твои во все дни живота твоего!

— «Князь-папе» Строгосту слава! «Князь-папе» многия лета! — кричали вокруг, и среди этих криков не слышно было, как бранили избранника не попавшие на «трон» кандидаты, завидуя его счастью.

А счастье Строгосту и в самом деле привалило не маленькое. «Князь-папа» получал большое жалованье, два дома — в Петербурге и Москве, питья, сколько пожелает, из царского погреба… Было о чем погоревать!..

Кроме того, «князь-папа» имел право входить в любой дом и требовать вина, в чем не смели отказывать ему хозяева…

Строгост, покачиваясь и закрывая глаза, сидел на «троне» с кубком «Большого орла» в руках и «принимал присягу» от присутствовавших, которые целовали его руку.

Затем Строгост пересел в ковш и был торжественно обнесен вокруг залы, как одержавший победу римский гладиатор.

После этого «папа» влез в огромный чан с пивом, переоделся в теплые одежды и был вынесен лысыми на улицу. Толпа, давно и с нетерпением ожидавшая появления «папы», со смехом и криками провожала его до самого дома.

Но недолгим оказалось счастье Строгоста: после этих церемоний царь слег в постель и не вставал больше…

С его смертью исчез и «всешутейший собор», и «Неусыпаемая обитель», и сам «князь-папа»…

Лет пятьдесят, шестьдесят тому назад столичная уличная жизнь представляла еще много свободы в костюмах. На главных улицах Петербурга попадались люди чисто в маскарадных нарядах; в первых годах царствования Николая I было в живых и несколько людей екатерининского века, которые ходили по улицам в звездах, в плащах и золотых камзолах с раззолоченными ключами на спине, виднелись и старые бригадиры в бело-плюмажных шляпах; немало было и таких аристократов, которые по придворной привычке при матушке царице приходили на Невский с муфтами в руках и с красными каблуками: этот обычай считался самым аристократическим и шел со времен королей французских. Молодые модники ходили зимою в белых шляпах и при самых бледных лучах солнца спешили открыть зонтики; светские кавалеры тех времен носили из трико в обтяжку брюки и гусарские с кисточками сапожки; жабо у них было пышное, шляпа горшком, на фраках — ясные золотые пуговицы, воротники в аршин. У часов висели огромные печати на цепочках, у других виднелись небольшие серьги в ушах; обычай носить серьги в ушах у мужчин явился с Кавказа, от грузин и армян; нередко тоже протыкали уши мальчикам, по суеверию, от некоторых болезней. Мода на серьги особенно процветала у военных людей в кавалерийских полках, и трудно поверить, что гусары прежних лет, «собутыльники лихие», все следовали этой женской моде, и не только офицеры, но и солдаты носили серьги. Первый восстал на эту моду генерал Кульнев, командир Павлоградского гусарского полка; он издал приказ, чтобы все серьги из ушей были принесены к нему. Уверяют, что известная пословица: для милого дружка и сережка из ушка, — придумана в то время солдатами. Лет 50 тому назад не считалось странным белиться и румяниться, и иной щеголь так изукрашивал себе лицо румянами, что стыдно было глядеть на него. Военные ходили затянутыми в корсеты; для большей сановитости штаб-офицеры приделывали себе искусственные плечи, на которых сильнее трепетали густые эполеты. Волокиты того времени ходили с завитыми волосами, в очках и еще с лорнетом, а также и с моноклем; жилет непременно бывал расстегнут, а грудь — в батистовых брыжах[113]. В конце сороковых годов типом для наряда щеголя считался актер, игравший роли первых любовников. Теперь, я думаю, редко кто будет рабски следовать моде драматических любовников Александрийского театра и завивать себе волосы «тюрбушонами»[114], но тогда, за неимением хороших образцов, франты средней руки копировали во всем актеров. Первые любовники описанной эпохи ходили на улицу и на публичные гулянья в венгерке[115] оливкового цвета и с красным шарфом на шее. Шиком в то время считалось только менять часто шарфы, а не платье. Молодые театралы, подражая актерам, являлись тоже на улицах в таком наряде. Нынешние брюки сверх сапогов вошли в моду тоже в начале царствования императора Николая I; перенял эту моду Петербург у приезжавшего тогда в наш город герцога Велингтона, генерал-фельдмаршала английской и российской армий. Такие брюки стали называть «Велингтонами». Знаменитый сподвижник императора Александра I ввел у нас и узкий, длинный плащ без рукавов, называемый тогда воротником (cools).

В описываемую эпоху на улицах Петербурга попадались и модные на головах «боливары»[116]; это были шляпы необычайной величины, не сняв такой шляпы, трудно было пройти в узкую дверь; но были также гулявшие по улице, усвоившие себе привычку ходить с непокрытой головой. К таким принадлежали приезжавшие по торговым делам англичане из секты квакеров[117]; они ходили по улицам без шляп в силу того, что снимание шляпы перед кем бы то ни было им было запрещено. Квакеры отвергали музыку, пение, всякие игры, посещение театров и всякую роскошь, но продавать предметы роскоши им не возбранялось. Квакеры первые познакомили нас с входившими тогда в моду гаванскими сигарами. В екатерининское время почти все чиновники и важные люди не носили шляп, а, гуляя, держали их под мышкою. Высокая прическа, пудра и тупеи[118] не давали возможности накрывать шляпой голову.