Особенно торжественно праздновался в Петергофе день тезоименитства императрицы Марии Феодоровны, 22 июля, когда весь Петербург пустел, направляясь в место царской резиденции.

По словам камер-пажа Дарагана, «туда манила петербуржцев не столько блестящая иллюминация, коль так незабвенный маскарад, хотя в нем не было ни одной маски, а в залах дворца можно было видеть вблизи всю Императорскую фамилию, которая, как и публика, имела на плечах домино или, так называемый, «венециал»».

В Петергофе, возле самого дворца, были еще пустыри и рощицы и на этих-то полянках табором располагалось петербургское население. Главным местом бивака служила просторная площадка против верхнего просторного сада. Кареты, коляски, телеги размещались на ней в живописном беспорядке. Возле экипажей готовили обед, пили чай. За каретами одевались дамы.

От одного экипажа к другому ходили с визитами. Неумолкаемый, веселый говор и смех стоял над площадкою. И сколько тут возникало комических сцен, новых знакомств и романтических завязок…

Столица наша в августе и сентябре 1796 г. переживала веселое время. Праздники, балы и всякого рода увеселения происходили ежедневно по случаю приезда сюда шведского короля Густава IV под именем графа Гага, к прибытию которого Державин написал четверостишие:

Все в Петербурге знали, что Густав приехал в качестве жениха Великой Княжны Александры Павловны, а потому, как только разнеслась весть об его прибытии, весь город пришел в движение, всем хотелось взглянуть на него не только как на короля, но как на лицо, готовое вступить в родство с царским семейством.

Известная всем картина профессора Якоби «Король-жених», приложенная несколько лет тому назад к «Ниве», прекрасно воспроизводит стройную фигуру короля, который, по словам гр(афа) А. Р. Воронцова, был «среднего роста, волосы имел рыжие и большие глаза под цвет волос, которые выражали только хладнокровие».

Приехав в Петербург 13 августа, король остановился в доме шведского посланника барона Стединга, а через два дня он представлялся императрице Екатерине II, которая приехала из Царского Села в Петербург и, прожив несколько дней в Таврическом дворце, переселилась в Зимний, чтобы принять там короля и давать в честь его, в Эрмитаже, блестящие праздники и спектакли.

Представ в первый раз пред Государыней, Густав подошел к ней и хотел поцеловать ее руку, но Екатерина не допустила этого, сказав:

— Я никогда не забуду, что граф Гага — король.

— Если Ваше Величество, — ответил находчивый 18-летний король, — не желаете дозволить мне такой чести, как Императрица, то позвольте, по крайней мере, оказать эту честь, как женщине, к которой я исполнен не только уважения, но и удивления.

Словом, Екатерина после первого свидания с Густавом была от него в восхищении и говорила своим приближенным, что сама влюбилась в него. Впрочем, король нравился всем: он был вежлив, прост и обходителен, каждое слово его было обдумано: он обращал внимание на серьезные предметы, и его рассудительные разговоры казались даже несвойственными юношескому возрасту. Тот же Воронцов писал о нем следующие строки:

«Король говорит мало, ничего не скажет не кстати, голос его басистый и монотонный. Он пристрастен к военному искусству и желает подражать Карлу XII. С тех пор, как он в Петербурге, он еще ни разу не улыбнулся».

Совсем иное впечатление производил спутник короля, его дядя-регент, о котором гр(аф) Воронцов в письме к своему брату в Лондон писал, «что он смахивает на шарлатана, с игривостью ума соединяет манеры полишинеля, и это придает ему вид старого шалуна».

Кроме того, регент противодействовал предполагаемому браку и едва ли не затем только приехал в Петербург, чтобы наделать Императрице неприятностей.

Особенно Екатерина была оскорблена тем, что ее внучке предпочли некрасивую и горбатую дочь герцогини Мекленбургской. Посланному в июне 1796 г. из Стокгольма в Петербург с таким извещением графу Шверину было дано знать, что Государыня не желает его принять, почему он возвратился назад.

В это время в Петербурге стали готовиться к войне со шведами, но вскоре обстоятельства изменились, так как король, ссылаясь на нездоровье, стал просить регента отложить свой брак до его совершеннолетия. Это было, говорят, делом партии придворных, недовольных регентом и сочувствовавших России; эти люди распускали слух, что король заочно, по письмам и портрету, страстно влюблен в Великую Княжну Александру Павловну. И это, кажется, была правда, так как при первой встрече с невестой король покраснел, а на щеках Великой Княжны вспыхнул жгучий румянец и на глазах выступили слезы. Оба они смешались, застыдились и не могли промолвить друг другу ни одного слова, но Екатерина ободрила их, отрекомендовав взаимно жениха и невесту.

Через несколько дней после этого был дан обед для короля в Таврическом дворце, после которого Императрица вышла в сад и села на скамейку; возле нее присел и Густав. Остальное общество пило кофе в отдалении на лужайке. Король сказал, что, пользуясь этой удобной минутой, открывает ей свое сердце, и затем высказал, что чувствует непреодолимую любовь к ее внучке Александре, с которой желал бы вступить в брак.

Заявление это было по душе Екатерине, но она, тем не менее, напомнила Г уставу о том затруднении, в какое он ставит ее и Великую Княжну, имея разом двух невест. Король согласился со справедливостью такого замечания, но просил Императрицу предварительно дать свое согласие на его предложение и хранить все дело в тайне.

Екатерина потребовала несколько дней на размышление.

19-го августа, на балу у графа Самойлова, тогдашнего генерал-прокурора, дом которого теперь занимает с. — петербургский градоначальник, король спросил, когда ее величество исполнит свое обещание. Императрица отвечала, что исполнит тотчас же, как только он освободится от своих обязательств с герцогинею Мекленбургской и что тогда она будет готова выслушать формальное его предложение.

После этого, разговор между ними перешел на другие предметы, и когда Екатерина встала, чтобы идти в большую залу, то Густав задержал ее, сказав:

— Как честный человек, я обязан теперь же объявить, что основные законы Швеции требуют, чтобы королева исповедывала одну религию с королем.

— Мне известно, — ответила Императрица, — что законы в Швеции были чужды веротерпимости в начале введения там лютеранства, но впоследствии покойный-король, ваш отец, издал, при участии самих лютеранских епископов, новый закон, который дозволяет всем, не исключая и короля, вступать в брак с невестой, исповедующей ту религию, которую она найдет подходящею.

Не отвергая этого, Густав выразил опасение, чтобы умы его подданных не взволновались против него.

— Вашему величеству лучше знать, как следует поступать, — заметила Екатерина и медленно вышла в большую залу.

Вопрос о разноверии будущей четы стал беспокоить Екатерину; что касается отказа сопернице ее внучки, то насчет этого она была спокойна, так как писала Гримму [61] следующие строки: «Говорят, будто курьер уже готов отправиться с формальным отказом к принцессе Мекленбургской. Прежде этого я, конечно, не могла и слышать о предложении. Но нужно сказать правду: он не может скрыть своей любви. Молодой человек приехал сюда грустный, задумчивый, смущенный, а теперь его не узнать; весь он проникнут радостью и счастьем».

Балы, дававшиеся в Петербурге в честь короля, служили местом сближения жениха и невесты. Во время танцев они постоянно составляли одну пару и могли говорить без надзора.