Петр на передней лодке переговаривался по-шведски со стариком рыбаком, взявшимся проводить русскую флотилию на возморье.

— Так тою речкою доступно ко возморью выйти? — спрашивал Петр, указывая на Фонтанку.

— Можно, можно… Там деревушки есть, по левому берегу — Каллина и Ремана… А другой путь — прямо, мимо Лосьего острова[7],— шамкал старик, указывая на Васильевский остров.

Безлюдные, покрытые густым лесом с торчащими верхушками сосен берега наводили тоску и уныние на молодцов-гвардейцев.

— Новую, слышь, фортецию строить будут, — шептались на лодках. — Уж и житье — в грязи, да в воде, ровно кулики на болоте… А и светлая ж ночь здесь, братцы, что наш вечер московский… Все видно, как днем…

— Ты, Александр Данилыч, иди по реченке этой, в обход. Выйдете на возморье и ждите — как завидите наши лодки, на встречу идите, поспешая всемерно, — распоряжался Петр. — А мы с тобой, Гаврила Иваныч, по Неве пойдем.

Флотилия разделилась: семнадцать лодок пошли с Меншиковым по Фонтанке, а на остальных тринадцати Петр и Головкин поплыли Невою, прячась у лесистых берегов Лосьего острова.

Среди ночной тишины резко раздавались мерные всплески весел, изредка поскрипывал руль, да в кустах, на берегу, посвистывали какие-то птички.

Зоркие глаза Петра увидали вдали, на слившейся с ночным небом полосе воды, две темные точки.

— Они? — спросил царь у проводника.

Тот молча кивнул головою, раскуривая свою трубочку.

Хватаясь руками и баграми за сучья и ветви, солдаты, по знаку царя, притянули лодки к берегу и притаились…

Петр ждал минуты, когда станет немного хоть темнее от бродивших по небу туч, чтобы врасплох напасть на шведов.

Наконец, набежала тучка и прыснул маленький дождичек. Петр поднялся со скамьи и махнул рукой…

Застучали весла, взвизгнули уключины, и восемь лодок вынырнули вперед; остальные остались в запасе.

Часовые на шняве «Астриль» мирно дремали, кутаясь от дождя в свои плащи, и не видали мчавшихся на них лодок… Стучит но палубе дождик, поскрипывают снасти, вода заливается сторожу со шляпы на шею…

Хочет он плотнее закутаться плащом и, словно во сне, видит солдат на лодках, чужие мундиры; слышит как часто и мерно плескают весла…

— Тревога! Тревога! — кричит он и бежит по мокрой и скользкой палубе к трюму…

— Заметили!.. Дружней на весла, на правый борт! — доносится с лодок звучный голос «бомбардир-капитана».

— Багры на нос! — кричат там и звякают ружейные стволы, молодцы-гренадеры берут в руки гранаты, топоры…

«Астриль» встречает незваных гостей ружейным залпом, артиллеристы спешат к пушкам, спотыкаясь и толкая друг друга, еще не очнувшись от сладкого сна…

Гранаты летят и разрываются на палубе, крик и стон идет вокруг, а на борт «Астрили» влез уж громадный «капитан» с топором и гранатой в руках… Один за другим лезут но пятам за ним, как кошки, преображенцы…

Жестокая схватка, грудь с грудью, крики о помощи — и восьмипушечный «Астриль» в руках Петра, а на палубе десятипушечного адмиральского бота «Гедан» уже распоряжается «Данилыч»…

Команда сдается, из восьмидесяти человек осталось всего тринадцать, почти всех перекололи расходившиеся солдаты.

— Лодки крепить на канаты! — распоряжается царь, а на востоке желтеет и розовеет ночное небо…

Взошло уж и солнце, а храбрецов все нет. Тревожится старый фельдмаршал, тревожится и адмирал Головин[8], на земляные валы Ниеншанца вышли солдаты и офицеры.

— Вона! Словно лодки! Плывут! — кричат солдаты, заслоняясь рукою от солнца…

И неожиданно грохнул салют с плененных Петром судов. Уж можно было видеть его могучую фигуру на борту «Астрили»…

— Слава Господу! Цел орел наш, вернулся, — с облегчением шепчет Шереметев и приказывает салютовать победителям.

Фельдмаршал Шереметев и адмирал Головин — как старейшие кавалеры ордена св. Андрея — возложили его на новых кавалеров «Петра Михайлова», Александра Меншикова и Гаврилу Головкина…

На медали в память этой «никогда бываемой виктории» — была выбита надпись: «Небываемое бывает».

В начале января 1742 г. объявлено было народу, что императрица Елизавета Петровна будет короноваться в Москве 25 апреля. Приготовлениями к этому торжеству Сенат поручил заняться графу С. А. Салтыкову[9] и новгородскому архиепископу Амвросию; на издержки им отпустили сперва 20 тысяч рублей, да потом еще 30 тысяч и на фейерверк 19 тысяч. Для сооружения балдахина отправили в Москву мастера-француза Решабота, а триумфальную арку и троны в Успенском соборе и Грановитой палате строил архитектор Иван Бланк.

В январе же месяце дан был указ, которым были упразднены армянские церкви в Петербурге и Москве.

Двор оставил Петербург только в конце февральского месяца, а за это время произошли следующие события: 17 января по улицам Петербурга при барабанном бое было объявлено, что на другой день, в 10 часов утра пред 12 Коллегиями (теперь здание университета) последует публичная казнь врагов Государыни и государства. Рано утром собрался народ на указанное место, но так как Остермана, Миниха, Левенвольда, Менгдена[10] и других вводили только на эшафот, клали головы на плаху, а затем читали помилование, то народ счел себя обманутым и стал волноваться. Дело кончилось тем, что солдатам Астраханского полка, оцеплявшим место казни, приказано было разогнать толпу. Этот факт свидетельствует, какая ненависть существовала тогда к немцам, и историк Соловьев[11] совершенно справедливо замечает, что «во вступлении на престол Елизаветы Петровны выразилось народное движение, направленное против преобладания иноземцев, утвердившихся в два последние царствования». Вот чем объясняется также данное в январе того же 1742 г. дозволение Государыни всем и каждому подавать лично челобитные, для чего был назначен определенный день. Затем Елизавета Петровна не замедлила показать, что по отношению к иностранцам она будет держаться правила своего отца, Петра I, которое заключалось в том, чтобы пользоваться искусными иноземцами, принимать их на службу, но не давать предпочтения перед русскими и важнейшие места в управлении занимать исключительно последними.

Присутствуя в Сенате (15 февраля), который с первых дней царствования Елизаветы Петровны получил власть законодательную, и слушая дело инженер-полковника Гамбергера, императрица приказала узнать, «есть ли в подполковники из российских к произвождению достойные? А буде таковых нет, то Гамбергера освидетельствовать в науках и представить все дело на усмотрение Ея Величества». Весть о таком решении Монархини была приветствуема всеми русскими, которые, впрочем, сохраняли должное уважение к иностранцам, каковых и в армии, и среди жителей Петербурга было немало. Раз только, 18-го апреля, на гулянье под качелями, на Адмиралтейской площади, гвардейские солдаты л(ейб) г(вардии) Семеновского полка побили разносчика, продавшего им гнилые яйца, а потом они подрались и между собою. Армейские офицеры: фон Роз, Гейкин, Зитлан и Миллер, находившиеся в биллиардном доме Берлаха, вышли их унимать. Произошла в конце концов схватка, и офицеры принуждены были ретироваться в биллиардный дом и спасаться бегством через соседний двор, но солдаты, из которых один оказался раненным саблею, ворвались в дом, избили хозяина, а также находившихся в доме штаб-лекаря Фусади, капитана Брауна, его слугу Каниха и флигель-адъютанта Сотро. Солдат приговорили к колесованию и битью плетьми, но императрица приказала четырех главных драчунов сослать на сибирские заводы, а остальных в крепостные гарнизоны.

Такое слабое наказание усилило своеволие гвардейцев, и начальствовавший в Петербурге фельдмаршал Ласси принужден был, для сохранения порядка, расставить по городу пикеты от армейских полков.