— Чай будешь? Я подогрею, — говорила ему Зинаида Павловна. — Молодежь уже уходит. Гера, проводи немножко Колю, подыши свежим воздухом. Но особенно не задерживайся.
И сразу все они, кроме Матвея Софроновича, повставали с мест, и Коля Зинин стал прощаться.
Поздний вечер уже опал на землю темнотой. Неполный месяц стоял высоко, белел Млечный Путь, и все небо от края до края разубралось звездами. Где-то в саду щелкал соловей, лениво перебрехивались собаки. Теплый, душистый воздух трепыхал и колыхался в ночи, и у Коли Зинина все трепыхало и колыхалось в душе. Он обнял Геру, притянул к себе:
— Ты меня любишь?
— Конечно…
— Поклянись!
— Ну, кляну-у-усь…
— Ты меня будешь ждать?
— Бу-у-уду…
Он поймал губами ее губы.
— Коля, не надо… Не уезжай…
— Нет, я уеду… Я уеду, — говорил он, целуя ее. — Твоя мама права, деньги нужны… У тебя щеки холодные… и губы…
— Не знаю… что-то холодно…
— Возьми мой пиджак… Такая ночь теплая…
Бог мой, чего не сделает любовь! Ровно через десять дней Гера провожала Колю на Север. Он завербовался в Магадан. В институте он выхлопотал академический отпуск, придумав тысячу свалившихся на него бед: смерть несуществующей бабушки, тяжелая болезнь отца, за которым он должен ухаживать, и еще, и еще нагородил всяких ужасов.
Блистал солнечный день, и все блистало вокруг: вокзальные окна, рельсы, бляхи носильщиков, поручни вагонов. Блистали золотистые Герины волосы, ее шелковая кофточка, ее глаза и губы. На Геру засматривались, оглядывались — какая красавица! Она ела вафлю возле вагона, куда Коля уже занес свой чемодан, и он в миллионный раз спрашивал ее:
— Ты меня любишь?
— Конечно, — отвечала она, подергивая плечиком. — Зачем бы я пошла тебя провожать?
Поезд тронулся. Гера помахала высунувшемуся из тамбура Коле, постояла немножко и пошла к выходу, не спеша доедая вторую вафлю и рассеянно поглядывая по сторонам изумительно красивыми черными глазами.
В день отъезда Коля написал домой небольшое письмецо:
«Милые, мамочка и папа! У меня все хорошо, даже сверх того — отлично. Обстоятельства сложились так, что я сегодня уезжаю в Магадан. Все подробности — почему это случилось и почему так спешно, сообщу с дороги или когда приеду на место. Главное, вы не волнуйтесь. В институте я взял академический отпуск, так что все улажено. В общем и целом, хочу стать самостоятельной личностью. Ждите писем. Желаю здоровья. Берегите себя. Целую. Ваш Коля».
Так Коля Зинин отправился на Север.
Прибыв в Магадан, он понял, что вербовщик, суливший золотые горы, нагло обманул его. На магаданской «бирже», куда из разных городов и городишек стекались завербованные, господствовала полная неразбериха. В грязном, заплеванном помещении «биржи», похожей формой постройки на конюшню или коровник, толкалась тьма народища. Курили, сморкались, харкали на пол, собирались группами, шептались. Все мечтали о хороших заработках, каждый норовил разузнать адрес большой деньги. Говорили о каких-то шахтах, вольфрамовых рудниках, золотых приисках, называли поселки с такими мудреными именами, что язык сломаешь. И все это было напрасным, потому что всем и всеми распоряжалась инспекторша, восседавшая в кабинете с отчаянно скрипевшей дверью. Под этой дверью выстаивали часами. Входили робко, вылетали стремглав, обзывали инспекторшу ведьмой, сучьей дочкой и еще покрепче.
Инспекторша гаркала басом, курила папиросу за папиросой и лаялась хуже любого мужика.
— Специальность есть? — вылупилась она на вошедшего Колю.
Специальности он не имел. Но он и не робел перед грозной инспекторшей, и с достоинством сказал, что хотел бы попасть к геологам.
— Какие тебе геологи? — было ему ответом. — В геологи от нас не посылают. Что делать умеешь, спрашиваю?
— Видите ли, я закончил три курса строительного института… — начал было он, но инспекторша оборвала его.
— Значит, на стройку. В Полярное штукатуры нужны. — Она уже писала что-то на его документах. — Бери свои бумаги, ступай к Свечкину, завтра отправка.
— Простите, я не хотел бы на строительство, — вновь сказал он с достоинством, так как уже прослышал, что строителям платят не ахти.
— Не хочешь — не надо. Гони назад подъемные, кати домой. Мы никого не задерживаем, — мирно сказала инспекторша. — Ишь, гусь — явился без специальности и подавай ему геологов! Фрукт!
Колю Зинина покоробило: с ним никогда еще столь грубо не разговаривали, и будь у него деньги, он швырнул бы их инспекторше и хлопнул дверью. Но денег у него не было.
— Валяй к Свечкину, — сказала инспекторша, прекрасно понимая его безвыходное положение, и гаркнула: — Следующий!..
Поймав, наконец, лысенького, плюгавенького Свечкина, бегавшего рысцой туда-сюда по «бирже») с прилепленной к губе сигаретой (за ним гурьбой бегали побывавшие у инспекторши завербованные), и выяснив, наконец, когда будет отправка в это самое Полярное, Коля Зинин покинул «биржу» и отправился в город на поиски столовой и промтоварного магазина. Во-первых, его мучил голод, во-вторых, нужно было срочно купить телогрейку и сапоги. Стоял июль, но тепла было всего восемь градусов, пиджак и сандалеты никак не согревали.
Он шел по улице, глядел по сторонам. Так вот он, значит, какой, Магадан — столица колымского края… Неуют и тоскливость разлиты в природе. Густой синий воздух, синие глыбы туч ворочаются над домами, будто хотят обрушиться на плоские крыши. Черные сопки сцепились в хоровод, плечом к плечу прильнули — стоят мертвые. И тяжелая сырость набилась в коридоры улиц, украшенных чахленькими лиственницами, похожими на елочки-заморыши. А на Чукотке, — так болтали на «бирже», — и того хуже: девять месяцев зима и ни деревца на сотни километров.
«Пусть!.. Ничего!.. Что я, трус? — взбадривал себя Коля. — Здоровый, сильный… Ерунда! Полярное так Полярное!..»
И оказалось, право же, что можно жить и на Чукотке. Захудалому приморскому поселку Полярное прочили судьбу крупного порта, а пока здесь все строилось: дома из дикого камня, пекарня, Дом культуры, причал, портовые сооружения и всякое другое. И все Полярное было набито строителями, как сельдями бочка. Слетелись со всех концов земли: и добрые люди, и так себе, и совсем отпетые. И с ними Коля Зинин.
У Коли был веселый нрав, он был общителен (студенческая жилка!) и потому легко вошел в новую жизнь и ничуть не унывал. Голая тундра кругом, да сопки развалились по горизонту, да море холодное месит черные волны у самого поселка? Не беда! Напротив, — интересно! Двадцать топчанов, один дощатый стол на всю компанию, сорок вонючих портянок, брошенных на грязные сапожищи, и храп на все голоса? Что ж такого — переживем! Снег в августе и первая пурга в сентябре? А чего ты, собственно, хотел, — ведь Север!
За месяц он стал заправским штукатуром: мастерок так и плясал в его руке, выгоняя по стенам квадратные метры. Еще через месяц его назначили бригадиром и бригаду поставили на внутреннюю отделку Дома культуры. Он получил первую получку и ахнул — две с половиной тысячи! На подобное он не мог рассчитывать даже после института: оклад молодого инженера — 800 целковых. Он прикинул и подсчитал: через год он уедет с баснословным капиталом: 30 тысяч!
А в общем-то было паршиво. Бани не было — мылись кое-как, а в основном не мылись. Столовой не было — сидели на консервах и галетах. Закрутили морозы — пошла отлетать штукатурка; со стен рушились пудовые пласты. Раствор замерзал под руками, становился каменным — не разобьешь. Бились так и эдак, но приспособились. Поставили посреди зала электродвижок (полы еще не были настланы), наделали для обогрева «козлов», безбожно расходовали энергию, поднимали «козлы» на леса, сушили стены.
Случалось, на Колю Зинина нападала тоска зеленая. Тогда хотелось кинуть все к чертям и податься назад: в институт, в свою комнату, где жили они втроем: он, Костя Малышев и Гришка Беззубов, все из одной группы. К Гере хотелось податься. Несколько раз он напивался. И тогда жаловался своему соседу по топчану, Веньке Зайцеву:
