Человек выпустил белого петуха, и тот, легко и красиво вспорхнув, приземлился на площадке. Петух прошелся с гордым видом, как будто измерял шагами землю, — голова его то и дело поворачивалась направо и налево, а тело важно покачивалось в такт шагам. Он бил ногой и скреб землю, кудахтал низким тоном, перекрывая невнятное благоговейное бормотание восторженной публики.

Немного погодя хозяин приподнял белого петуха и приладил ему на одну ногу блестящий кусок стали. Другой птице благородного вида с красновато-коричневым оперением тоже прикрепили на ногу такую же шпору. Затем противников поднесли поближе друг к другу. Белый и красный петухи свирепо воззрились один на другого, перья у них поднялись дыбом.

Матео смотрел словно зачарованный, как двух птиц сдвинули еще ближе, так, что их клювы уперлись один в другой и головы слегка пригнулись. Затем петухов поставили на землю, ярость вспыхнула в них пламенем, обдавшим каждого стоявшего на поляне.

Птицы замахали крыльями и налетели друг на друга, зазвенели скрестившиеся стальные шпоры. Ко всеобщему удивлению, красный пустился было наутек, но белый умело кинулся в погоню. Бегство красного взбесило белого петуха, и вскоре они уже опять стояли, столкнувшись гребешками, сережки их дрожали от ярости, а глотки издавали громкий боевой клич. Неожиданный стремительный выпад, торопливый лязг шпор, и окончательно пришедшие в неистовство птицы взлетели в смертельном прыжке. Упав на землю, они сцепились в яростном объятии, красный петух оказался внизу. Брызнула кровь, из-под клювов и шпор полетели перья, когтистые лапы снова и снова все глубже и глубже погружались в тело под мокрым от крови оперением.

Танец смерти прервался протяжным воплем агонии; красный в последний раз принялся неистово бить крылом, подметая землю. Когда белый петух снова поднялся на ноги, он уже стоял один.

Хозяин осторожно поднял на руки победившую птицу и погладил ее. Сквозь грязные перья сочилась кровь и капала на землю. И хозяин и зрители как будто прозрели, поняв, что это была ее собственная кровь.

Благородный гребешок оказался разодран надвое, кровь густо окрасила один глаз. Приподняв испачканные в земле перья, хозяин белого увидел на его теле глубокие раны — красный петух сражался доблестно.

Матео приник к шершавому стволу мангового дерева, чтобы не свалиться вниз. Он почувствовал какую-то тяжесть в животе, наверное оттого, что поел зеленых плодов манго рано утром. Руки и ноги покрылись холодным потом, дыхание застревало в горле. Глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

Внезапно раздался резкий звук ружейных выстрелов в воздух и топот бегущих ног. «Никто ни с места! — прокричал кто-то. — Полиция!»

«Облава! — заорали в толпе. — Бежим! Спасайся!»

Матео, застыв на дереве, смотрел, как жестоко разгоняли людей. Ему был хорошо виден хозяин белого петуха, который явно колебался, поглаживая окровавленные перья, а затем схватил птицу за ноги и изо всей силы закинул ее в заросли сахарного тростника подальше от поляны. Потом он вытер испачканные в крови руки носовым платком и остался спокойно, даже с каким-то безразличием, ждать, когда полицейская сеть загребет их всех.

Раздалось беспорядочное кудахтанье петухов, которых засовывали в один большой мешок, — «вещественное доказательство», как сказал кто-то. Его потащил здоровенный детина в униформе. Послышалось шарканье босых ног по земле и мягкой траве. Матео был доволен, что поднявшийся ветер заглушал все это шелестом листвы. Это помогло ему унять волнение.

Вскоре в долине снова наступила тишина. Матео спустился вниз со своего насеста, постоял немного под деревом, чтобы перевести дух. Ему казалось, что он остался совсем один в этом странном зеленом мире. Ничто не говорило о том, что всего полчаса назад неистовство и смерть царили здесь, в этой зеленой чаще, если не считать темных пятен, испещривших коричневую землю, покрытую мозаикой солнечных бликов и листьев.

Солнце приятно согревало мальчика, когда он вышел из тени мангового дерева и медленно побрел по зеленой траве. На краю тростникового поля он остановился. Раздвинув высокие стебли тростника, ступил в пугающее глубиной переплетение растений, ноги утопали в сухих листьях, заполнивших все внизу.

Матео продвигался осторожно сквозь эту буйную растительность, покуда не наткнулся глазами на то, что разыскивал — сверкающие белые и красные пятна. Он опустился на колени и медленно пополз дальше.

За шаг от упавшей птицы он остановился, его руки уперлись во что-то влажное. Крошечные радужные блики играли на белом оперении там, где лучи солнца проникали сквозь плотно растущие стебли. Рассматривая птицу, мальчик старался не глядеть на небольшую лужицу крови, образовавшуюся под ней. Вдруг крылья неистово застучали по земле — он даже подпрыгнул от неожиданности. Жизнь упорно не хотела покидать израненное, агонизирующее тело. Некоторое время спустя он набрался храбрости и погладил умирающую птицу. Все еще красивые перья излучали тепло, а ноги, теперь беспомощно торчавшие в воздухе, по-прежнему выглядели упругими и сильными. Ему становилось как-то не по себе, когда птица шевелилась, открывая большую рану на голове, полученную, наверное, от падения на твердые стебли тростника. На изуродованный гребешок и жалко вздрагивавшие сережки страшно было смотреть.

Матео осторожно поднялся — ноги плохо его слушались — и подобрал с земли птицу. Он держал в руках дрожавшее тело петуха и нежно гладил окровавленные перья. Ему бросилась в глаза шпора, красновато сверкнувшая на ноге, потом его взгляд снова вернулся к безвольно поникшей голове. Он осторожно поворачивал эту голову до тех пор, пока ему не удалось заглянуть в полузакрытые глаза петуха.

Он не выдержал, отвернул голову птицы, чтобы не видеть больше ее глаз, горло его сдавили рыдания.

Все служащие маленькой конторы сидели в ожидании. Они ждали не звонка своего беззвучного стража — электрических часов на стене, не гула кондиционера, за матовым стеклом которого вода как бы застыла в неподвижности. Семь мужчин и женщин ждали решения своей судьбы.

«В соответствии с программой строжайшей экономии, которая является единственным средством спасения нашей страны…» — Теофило легким движением прочеркнул пустое место на листе бумаги с отпечатанным текстом. Наверное, именно так будет сформулирован этот документ — торжественно, просто, в духе спокойного патриотизма. Никаких высоких фраз. Не то что прежде, когда в Батаане люди сидели в окопах, согнувшись в три погибели, голодные, по пояс в воде. Тогда думали о простых, насущных вещах — о вкусе ароматного адобо[38], о чистой постели с теплым илоканским[39] одеялом. А теперь требуется служение стране — это добровольный отказ от пищи, от крыши над головой, от спокойствия.

«Глубоко сожалеем, что непредвиденное сокращение бюджета…» — Карандаш Теофило перешел на следующую строчку. Дальше пошло нечто добродушно-доверительное, подслащенное официальным дружелюбием.

Он провел пальцем под воротничком рубашки, чтобы отделить влажную ткань от кожи. Сегодня жарко. Жарко было вчера и позавчера. Теперь нет электрических вентиляторов, комфорт стал обходиться чересчур дорого. Глоток прохладного воздуха теперь пересчитывают на песо и сентаво. А ведь есть место, где всегда свежо и прохладно, куда не долетает городская пыль. Там можно усмирить это спасительное для страны чудовище, имя которому «строжайшая экономия». В тени духатового дерева, на мягкой траве «экономия» становится пустым звуком, вымыслом, облачком в пустынной дали. Главное, чтобы был мир. Мир, мир, мир. Повтори это три раза, с мягким рокотом, с удовольствием, на одном дыхании. Но мира нет, и нет спокойствия.