Боже, думала Лаура, помоги мне вынести это испытание. В этот краткий миг между решающим словом и крушением надежды так нужна чья-то помощь. Пока еще есть надежда, можно мысленно перебирать всякие житейские мелочи, наслаждаться приятными воспоминаниями, дурманом заветной мечты. Можно выискивать утешительные мыслишки в укромных уголках сознания, согреваться теплом случайных комплиментов и похвал. И еще хоть какую-то уверенность придавали натруженные руки и способность забывать обо всем, кроме работы, которую необходимо выполнять.
А сейчас — момент агонии. Ни один из нас не знает, будет ли он уволен, надо ли начинать сначала, или можно будет продолжать прежнюю привычную, хорошо знакомую жизнь.
Наружная дверь резко открылась и тут же с шумом захлопнулась. Семь человек подняли глаза на этот звук, потом вновь вернулись к своим мыслям.
Если продать участок в Кубао, думал Берт, наклеивая адреса на конверты и запечатывая их фиолетовой печатью конторы, то на эти деньги можно отвезти семью в Бенгет или на Минданао. Говорят, в тех местах хорошо с работой и климат как раз для детей. Хорошо бы им расти в более спокойной обстановке, поближе к необузданно щедрой природе. Ведь я вырос именно так, и у меня было счастливое детство. Оно прошло у моря, которое не жалело своих даров и сокровищ. Берт вспомнил ранние утренние поездки с отцом, вспомнил, как их лодка легко скользила по еще темной воде, как стволы мангровых деревьев неподвижно чернели на горизонте, словно безмолвные темнокожие стражи. Берег был усыпан острыми выжженными солнцем ракушками. Они с отцом осторожно, нащупывая дно, входили в воду. Отец шел дальше, а сам он держался ближе к берегу, где бамбуковые шесты лодок тихо шлепались о волну утреннего прилива. Даже сейчас, в этой сонной душной конторе, Берт мог вызвать в себе ощущение запаха устриц, грудой лежавших в лодке, представить, как розовеет вода под лучами солнца. Особый аромат сырых устриц, привкус морской воды во рту — счастье, к которому всегда стремишься и которого уже нет.
А мои дети растут вдали от всего этого, продолжал думать Берт, аккуратно складывая конверты в «исходящую» проволочную корзину. Надо возродить для них чувство дома, чувство семьи. Хватит им задыхаться от духоты в баро́нг-баро́нгах[40], томиться в темных бараках, изнывать от городской суматохи и грязи. Я продам свой участок — все равно мы не можем сейчас строиться, — и мы уедем из города куда подальше. Здесь нам нечего терять — здесь нет ни счастья, ни надежд.
Во время войны, думала Кармен, на двести песо можно было купить всего один помидор, а сейчас столько стоит дом. Она сложила лист бумаги в узкую полоску и набросала: 20 песо — электричество, 40 — служанкам, 25 — прачечная. Без расходов на питание, без выплаты ссуды за дом уже получалось 85 песо. А обеды Рауля, а плата за школу, а транспорт? 450 минус 200. 250 песо на двоих взрослых (если не считать прислугу) и троих детей. Сейчас Рауль не мог надеяться на повышение, а ее 200 песо… А ну-ка отключись, перестань думать об этом, а то так недолго и спятить. Сейчас 3.15. Интересно, скоро они выяснят, кто достоин этих двух сотен в месяц, а кто их потеряет? Продолжай аккуратно писать и оставь эти мысли… 120 песо — питание. 200 песо — откуда возьмутся эти двести песо? Ну хватит, уповай на бога, он, как всегда, позаботится о нас.
Опять эта болтовня об «экономии», хмыкнул Арсенио. Это для такой мелкой сошки, как мы. Тех, кто купается в роскоши, курит большие сигары, это не касается. Это все для таких, как я, кто не подхалимничает, не пускает пыль в глаза. Нам говорят «урезайте», но урезать почему-то надо с середины и вниз, а гниющая верхушка может разлагаться на солнышке. Главное — не тронуть выжившего из ума политика, придурковатого родственника, подобострастно-самодовольного подчиненного, душечку-секретаршу. Пусть себе получают свои денежки и барахтаются в собственной грязи. Ничтожества, которые кланяются, задирают нос, улыбаются, хмурятся, ухмыляются — как марионетки. Каждая морщинка на их лицах может рассказать историю их порабощения, каждая складка на теле, каждый изгиб суставов повествуют об их неискренности и распущенности.
Как замечательно было бы вновь поверить в Идею, бороться за нее, даже погибнуть. Ты охотишься за кем-то, кто-то охотится за тобой — все лучше, чем вот так ждать, пока на тебя обрушится этот удар, и быть не в состоянии даже поднять руку, чтобы защититься.
Только взглянуть на них… Арсенио переводил сердитый взгляд с одного лица на другое… Вот Род, бледный, испуганный, готовый извиниться за каждый свой шаг, каждый вздох, вечный мальчик на побегушках, которого невозможно представить вне конторы. Мирна, воздушное кремовое создание, кокетливо, как ей казалось, а на самом деле испуганно моргающая глазами. Мартин, который не может сидеть спокойно, потому что дно стула грозит провалиться. Лаура, Берт, Кармен, Теофило — посмотри на них. Или нет, лучше не смотреть, чтобы не уподобляться им, чтобы не приходили на ум их мысли, их слова. Все-таки люди достойны лучшего, гораздо лучшего.
В коридоре послышались шаги, и все мгновенно обернулись к двери. Ручка опустилась, а когда дверь открылась, все уже сидели опустив глаза, занятые работой. Крепко сбитый человек постоял минуту на пороге, потом прошел к ближайшему столу, осторожно облокотился, прокашлялся. Служащие воззрились на него, и на их лицах появилось спасительное выражение смущения, когда в его руках, словно по мановению волшебной палочки, появились четыре запечатанных конверта, тщательно сложенных так, что видна была только наклейка на лицевой стороне.
— Этот Новый год для всех нас невеселый, — сказал человек, и лицо его омрачилось приличествующим случаю почти траурным выражением. — Вот четыре конверта, в них плохие новости для четырех наших сотрудников. Прежде чем я попрошу раздать эти конверты, хочу, чтобы вы поверили, что я не имею к этому никакого отношения. Мы всегда работали как одна семья и вместе добились успеха нашей конторы. Но обстоятельства, как вы знаете… Может быть, когда времена изменятся к лучшему…
— Хочу, чтобы вы поняли, — он заторопился, дабы преградить путь надеждам или обвинениям, — я сделал все, что мог. Но последнее слово сказали там, наверху. Бюджет сократили, и кто именно станет жертвой — не играло никакой роли. Нас призывают жертвовать, и мы в административно-исполнительном отделе надеемся, что вы откликнетесь на этот призыв и проявите должное мужество и силу духа. Вы получите возможность… — Он еще некоторое время бормотал что-то невразумительное, чувствуя себя все более неуютно под ничего не выражающими, но пристальными взглядами служащих. Закончив, подошел к двери и на ходу прошептал, обращаясь к курьеру Роду: — Сейчас только три двадцать. — Потом снова заговорил громко, чтобы его слышали все присутствующие: — До конца дня добрых полчаса. Прошу всех продолжать работу, как будто ничего не произошло и не произойдет. Конверты будут вручены соответствующим лицам без одной минуты четыре.
Дверь открылась, закрылась, и тяжелые шаги затихли на лестнице внизу.
— Пора на гольф, — вымученно пошутил Теофило.
— Или на рыбалку, — подхватил Берт. — День сегодня теплый, ясный, как раз то, что надо.
— Послушай, Род… — отважился Арсенио.
— Да ты что, — сухо вмешалась Лаура. — Род никогда не нарушает приказаний.
— Кого, как ты думаешь…
— Подари нам этот час перед гибелью, — нараспев затянул Теофило, — и пусть в нем не будет ни страха, ни надежды, ни дыхания смерти. — Арсенио горько улыбнулся, остальным даже удалось засмеяться.
Часовая стрелка беззвучно перескочила очередную цифру. Хорошие, старые электрические часы, думал Теофило, считая минуты. Их работа — чудо. Чудо самого времени, которое свято хранит тайну своего движения, и лишь тот, кто имеет мужество поднять на него глаза, узнает эту тайну. Через полчаса можно идти. Можно выйти на улицу, где мальчишки-газетчики выкрикивают сенсации вечерних газет. В их юных ломающихся голосах звучал профессиональный интерес к своему делу, который присущ лишь тем, кто вынужден жить на голом энтузиазме.
