Так думал Франсуа Вийон, решив более не оставаться в «Золотой розе», а поспешить в Париж.

— Хозяин, дай-ка мне ту часть курицы, которую я уплатил за ужин и ночлег, я вспомнил о неотложном деле.

— Но курица уже на вертеле.

— Не будем ее беспокоить и расплатимся монетой. Насыпь-ка мне «беляшек». — Трактирщик что-то шептал, загибая пальцы. — Ладно, не утруждай себя. Дай мне хлеб, кусок сала, головку чеснока и полную бутылку.

— Юбер, последуй совету мэтра, тогда и курица останется на вертеле, и деньги в кошельке, — подсказал монах.

— Я что-то не пойму, в чем тут выгода для трактирщика? — удивился сержант.

— В том же, в чем у моего знакомого купца, который в прошлом году продавал сукно на ярмарке в Павии. Он занял у одного немца сто экю, отдав в залог золотую цепь. Потом пришел к его жене и сказал: «Возьми сто экю и приласкай меня в своей постели». Какая женщина не согласится на такое? А на другой день купец пришел к нему и потребовал цепь, так как долг он вернул жене. Та не могла этого отрицать, и оказалось, что уступила моему приятелю задаром.

— Ловко же он их провел! — сержант стукнул по столу.

— Не думаю, чтоб тут кому-нибудь была обида, — рассудил Франсуа. — Каждый подержал в руках то, что хотел. Ну, хозяин, готово?

Уложив в короб вино, сало и хлеб, Вийон пошел дальше. У последнего дома селения, оглядевшись, нет ли кого рядом, он остановился перевязать пояс. Подложил под него тряпку, взятую у трактирщика. Устало присел на колоду, мокрую от дождя, с куриными изломанными перьями — рыжими, атласно-черными, вбитыми тупым топором в годовые кольца пня, потемневшего от засохшей крови.

— Вот так и от тебя, школяр Вийон, останутся лишь перья и неосторожно пролитая кровь.

Осень протрубила великий час взлета на крыло. Летели над полями и лесами гуси, красноклювые цапли, журавли. Белый лебедь, озаренный солнцем, распластав пламенеющие крылья над землей, пронзительно трубил. Франсуа смотрел, запрокинув голову, а птица кружилась, опираясь ангельскими крылами на стеклянный воздух. Ветер гнул тонкие деревья, обрывал червонное золото кленов, пламенеющее мерцание осин, неся листья вслед за птицами. Все, что могло взмахнуть крыльями, покидало Францию, лишь он без устали шел по ее дорогам, размытым дождем, видя сквозь хлещущие струи берега Сены, склонившиеся над водой вязы.

Четыре года он ждал этой осени, обжегшей его сердце пламенем надежды. Четыре года, которые он вдруг сбросил, как прошлогоднюю листву, и простер корявые ветви рук, упав на колени, прижавшись губами к мокрому придорожному столбу с высеченным крестом в двенадцати лье от Парижа — города, где бьется изменчивое и доброе сердце самой прекрасной Дамы в мире — Франции.

Словно подшучивая над Франсуа, дорога разрослась, как дерево, выпустив из черного ствола три ветви. Глубокая колея, проложенная повозками, свернула влево; справа виднелись отпечатки копыт, а прямо, между стволами диких слив, он увидел столпившихся людей. Перехватив посох, Вийон пошел прямо. Еще не дойдя до толпы, увидел жонглера, подбрасывающего разноцветные кольца — по одному, по два, по три; когда Франсуа растолкал зевак, жонглер, обтянутый в разноцветные штаны и голубую котту с нашитыми бубенцами, запрокинув голову, медленно погрузил шпагу в горло по самую рукоять. Его товарищ, перекувырнувшись через голову, встал на руки и, сняв ногой шляпу, обошел зевак. Пот катился по его нарумяненным щекам.

— Благодарю вас, господа, еще несколько су, несколько денье, я уже не говорю о ливрах и экю, и мы расскажем вам удивительную историю. Верно, Себастьян?

— О, такой истории не слышал никто из вас. — Жонглер уже вытащил шпагу и, воткнув в землю, повесил на нее плащ, сшитый из лоскутов, и шляпу с пером. Достал из футляра лютню, прислушался к нежным звукам. Второй артист сел на чей-то сундук и, скрестив руки на груди, закрыл глаза.

— Слушайте, люди, я начинаю. Начинается рассказ об Ираклии, который никогда не думал о своей выгоде. Его купил сенешаль, бедного, голодного и босого; и все, что получила за него его мать, она раздала за упокой души его дорогого отца. Юноша прекрасно разбирался в драгоценных камнях, в женщинах и в лошадях. Расскажу вам, каким испытаниям подверг его император, и какие поручения ему давал, и как не доверял ему, как он дважды испытал его и как благодаря ему был женат государь, когда Ираклий нашел то, что было нужно. И если вы послушаете, что я расскажу, то узнаете, как над ним зря потешались, как затем он был посвящен в рыцари, как он достиг вскоре такой славы, что сам был избран императором и стал править в Константинополе. А если вы послушаете дальше, то узнаете, как он отвоевал святой крест у Козроэса, которого он убил, как за это был вознагражден и как крест был перенесен туда, где подобает беседовать о боге. Итак, я начинаю свой рассказ...

Жонглер замолчал и, сняв шляпу со шпаги, обошел слушателей. Старая крестьянка подала ему кусок сыра, Франсуа опустил пригоршню медяков. Он слушал рассказ о бедном Ираклии, вспоминая годы изгнания и невзгоды своей жизни.

— А теперь, добрые люди, Себастьян покажет вам нечто удивительное и неслыханное. Есть ли у кого из вас крепкая веревка? Ну, нет, эта гнилая. А эта коротка. Вот, пожалуй, то, что пригодится.

Артист ловко завязал петлю, поискал глазами дерево и, попросив крестьян ближе подогнать повозку, вспрыгнул на нее и привязал веревку к толстому суку громадного дуба. Лошадь отвели на место, а под суком Себастьян поставил табурет с круглым сиденьем, обшитым пунцовым бархатом, встал на него и просунул голову в петлю.

— Сейчас те из вас, почтенные зрители, кто хочет увидеть невиданное зрелище, пусть положат в шляпу по одному денье, монахам и детям разрешается смотреть без платы. Так, спасибо, вы очень добры. Любой из вас может выбить табурет из-под ног несчастного Себастьяна. Смелей, смелей, господа!

Но подбадривать собравшихся не пришлось. Отталкивая друг друга, люди бросились к табурету — крестьяне, монахи, ремесленники, нищие; Вийону даже показалось, что в толпе мелькнуло красивое лицо лейтенанта Массэ д'Орлеана — «шлюшонки Массэ», но он, должно быть, обознался.

— О, какой успех, не все сразу, господа, бедный Себастьян всего один. Кто из вас вытащит длинную веточку, тот и палач. — Жонглер зажал в обеих кулаках веточки, и десятки рук потянулись к нему. — О, вы самый счастливый, сударь!

Виллан довольно засмеялся. Франсуа знал, что уже никогда не забудет эту жилистую руку, обветренные морщинистые щеки, крепкую шею, словно сплетенную из корней, и вмятину на лбу под нечесаными рыжими волосами.

Жонглер зажал коленями барабан и выбил дробь. Себастьян стоял на табурете, вздрагивая от холода. Крестьянин поднял ногу в сабо, облепленном грязью, и выбил табурет. Женщины вскрикнули. Тело рухнуло, и ветка скрипнула, по тугим листьям защелкали желуди. Франсуа в ужасе закрыл глаза, почувствовав, что нечем дышать. А когда открыл, Себастьян уже стоял на земле и кланялся публике, потирая тонкую шею с бегавшим кадыком.

Представление окончилось. Скрипели колеса повозок, мычали коровы, кудахтали связанные куры, блеяли овцы, привязанные к задкам телег, и вся толпа крестьян, солдат, ремесленников, монахов растянулась по дороге — только комедианты пошли в другую сторону.

Впереди Франсуа женщина тянула за веревку упрямую козу, гончар сидел на возу с горшками, уложенными в солому. Бородатый торговец, обвешанный образками, что-то говорил человеку, блестевшему чешуей, прилипшей к кожаной рубахе, — он катил тележку с бочкой, в которой сонно ворочались черные сомы и золотистые язи, словно закованные в кольчугу.

Франсуа не хотелось идти с толпой, и, дойдя до первого постоялого двора, он подошел к хозяину, скоблившему ножом стол.

— Хотя сегодня и пятница, но от мяса я не откажусь. Хозяин, возьми золотой и поторапливайся.

Хозяин поставил на стол кувшин с вином, свиной окорок, оловянную миску с бобами в чесночном соусе. И так как кроме Вийона никого больше не было, принес и себе кружку вина.