— Эй, Виолетта!

— Я здесь, господин.

— Ну-ка, полей мне на загривок. — Он застонал от блаженства, когда горячая вода обдала плечи и шею, скреб ногтями кожу, чесал в голове. — Подлей еще, красавица. Старый хрыч не соврал, ладошки у тебя нежнее шелка, дай-ка я тебя пощупаю, моя курочка. — В темноте он поймал смеющуюся Виолетту, стал нетерпеливо гладить живот, маленькие груди, укрытые мокрыми волосами, — твердые, как лесные орешки.

Выйдя из мыльной, он долго сидел в дубовой бадье, пока кожа его не стала розовой и скрипящей. Лежа на лавке, он с наслаждением почувствовал, как острый нож цирюльника коснулся щек; тот брил с таким умением, что на лице клиента не проступило ни капельки пота. Седые вьющиеся волосы падали с лезвия, ветерок нежно обдувал подбородок.

Потом пришла Виолетта; натерев тело Франсуа подогретым оливковым маслом, она долго разминала худые бока, узкую грудь, переворачивала его то на спину, то на живот, быстро касаясь острой грудью. Наконец прошли в зал, где на возвышении стояли три бочки, в каждой на низких скамеечках, по грудь в теплой воде, сидели мужчина и женщина, а на бочках лежала широкая доска, застеленная скатертью, с вином и кушаньями. Еще дальше виднелись три крошечные комнатки с кроватями.

Франсуа и Виолетта залезли в среднюю бочку; слева от них сидел старик с редкой рыжей бородой — как он уместился в бочке, казалось чудом, потому что вместе с ним сидела толстуха, при каждом движении которой вода выплескивалась через край в бочку Франсуа. Справа, прямо в сутане и шляпе, восседал старый приятель лиценциат Мерсье, его даму Вийон тоже узнал — она торговала вафлями на улице Веррери.

— Эге, Мерсье, что ж ты не взял с собой «Грамматику»? Спрягал бы глаголы, а девчушка стряпала бы вафли.

— Франсуа, ну кто тебя за язык тянет, я же не лезу носом в твою бочку.

— Ладно, не ворчи. Что нового на факультете?

— Какие у нас новости! Король учредил стипендию для покупки розг. Qui bene amat, bene castidat. [¹ Кто сильно любит, тот сильно наказывает (лат.).] А тебя разве не повесили сегодня утром?

— Конечно, повесили, поэтому я с тобой и говорю. И если ты думаешь, что сидишь сейчас в бане папаши Октава, то ущипни себя за нос, ибо материальная субстанция не может одновременно находиться в двух разных местах, тем более в таких прямо противоположных, как Париж и ад, где ты сейчас и находишься. И этот крючконосый паук, бесстыдно лапающий толстуху, смотри — у него из пасти уже валят клубы серы.

Старик, грызший куриное крылышко, поперхнулся. Вийону пришлось хорошенько стукнуть его по спине, потому что он уже посинел и пускал носом пузыри.

— Виолетта, подлей мне вина, увы, только оно не причиняет боль моим зубам. Мерсье, передай моей даме горчицу. Ба, а вот и музыка!

Вошел игрец на арфе в двухцветных панталонах — зеленое с лиловым; бархатный берет лихо заломлен, синяя шерстяная котта обтянула крепкую грудь, камзол туго, в мелкие сборки, подпоясан алым бархатным поясом. Длинные рукава свисают ниже колен. Кожаные туфли с острыми носами длиной в локоть. За арфистом вбежала кудрявая собачонка, встала на задние лапы и закружилась. Музыкант поклонился и тронул струны. Нежный дискант вплетался в музыку серебряной прядью. Вийон сидел спиной к арфисту и смотрел на миленькое личико Виолетты: белее снега на ветвях того каштана, который он видел сквозь решетку еще сегодня утром.

— Сколько тебе лет, дитя мое?

— Пятнадцать, мессир.

— А мне два раза по пятнадцать.

— А почему вы такой старый?

Лиценциат Мерсье поманил пальцами свою девку и что-то зашептал ей в розовое ушко.

— Что ж, Виолетта, может, я и пропустил кое-какие свои годы, Может, они выпали на дорогу сквозь прореху в кармане и до сих пор валяются между Пуату и Орлеаном, но зато я никогда не буду старее, чем сегодня. Скажи мне, чего тебе хочется больше всего на свете?

— Пусть меня полюбит рыцарь.

— Да это можно обделать, не выходя из бани. А вот мой приятель Мерсье — посмотри хорошенько на его рожу — мечтает стать доктором, видишь, он даже в бочке готовится к диспуту. А этот старикашка, которому еще двадцать лет назад надо было подавиться до смерти, не прочь выцарапать у казны подряд на поставку гнилого сукна или тухлой солонины.

— Сударь, я требую, чтоб вы вели себя достойно. Что же касается тухлятины, то здесь, — старец потянул носом, — смердит только от вас.

— Не спорю, малина слаще всего возле отхожих мест. Но если я вас обидел, готов извиниться. — Франсуа встал в бочке и, повернувшись спиной к Мерсье, отвесил поклон. — Примите мое уверение в глубочайшем почтении. Ну, а теперь, когда все довольны, я пускаю бутылку вкруговую. Пейте, господа. Всем сердцем, всем сердцем приветствую вас! Господин арфист, сыграйте публике что- нибудь из сочинений школяра Вийона, мы все вас очень просим.

Музыкант спел рондо про Жанэна л'Авеню, которому автор настоятельно советовал сходить в баню, что тот и сделал к изумлению своих родственников.

— Ну, Виолетта, пора и нам в кроватку. — Франсуа вылез из бочки, едва не опрокинув столешницу, и повел девушку. — А вы, господин музыкант, сыграйте данс-ройяль, собаке же приказываю никого не пускать за эту портьеру. Пароль «Свобода!».

Был уже полдень, а он не раздобыл ни денег, ни теплой одежды, ни даже листа бумаги. На мосту Менял ему вылили помои на голову, на улице Бурдонэ, где торговали воском, мастикой и свечами, Франсуа обошел все конторы писцов, но «вороньи перья», словно сговорившись, подняли такой крик, что он скрылся в ближайшем переулке и бежал до самой площади Сен-Бенуа. И вот теперь, прижав ладонь к стучащему сердцу, стоял в толпе зевак перед церковью Сен- Бенуа, глядя, как большая стрелка башенных часов догоняет малую; когда они слились в одну золотую линию, цимбалы звучно отбили время, перед фигуркой богоматери склонились волхвы, медный петух, кукарекая, загремел железными крыльями.

Улица Сен-Жак ему хорошо знакома, ведь это сюда они пришли из таверны «Синяя гора», горланя песни и задевая женщин, спешивших в церковь, — Гютен дю Мустье, Робэн Дожи, проклятый Пишар и он. Франсуа плохо помнил, из-за чего началась драка с писцами и кто всадил нож в брюхо мэтра Ферребу — Гютен, Робэн или Пишар. Услышал только крик, а когда обернулся — папский нотариус, зажав руками живот, корчился на мостовой. Хорошо, что было поздно, иначе он мог столкнуться носом к носу с дядей Гийомом, славная была бы встреча!

Вот дядин домик прилепился к церковной стене. Здесь Франсуа тоже пожил вдоволь, намял кости на земляном полу. Выпив утром кружку молока, спешил, еще сонный, в школу на улице Фуар: летом к шести утра, зимой к семи, и до вечера зубрил ненавистную науку. В классе было душно, воняло прелой соломой, сальными огарками, грязью. И гнусный голос Жана Гонфлана буравом ввинчивался в уши; как и Орбилий — учитель Горация, Жан Гонфлан тоже был «щедрым на удары», особенно когда замечал, как ученики играют в пальцы: школяр, повернувшись спиной к соседу, должен был угадать, сколько пальцев поднял другой.

Франсуа захохотал, вспомнив, как сын меховщика Мартин спросил Гонфлана, когда тот объяснял значение слов «vir» (муж): «Мессир, а почему, когда сходятся муж с женою, чтобы зачать ребенка, жена ложится навзничь, а муж ничком?» Вот была потеха! «О господи, если бы я учился в дни моей безрассудной юности и посвятил себя добрым чувствам — я получил бы дом и мягкую постель. Но что говорить! Я бежал от школы, как лукавый мальчишка: когда я вспоминаю ее — сердце мое обливается кровью!»

Вийон подмигнул прачке, несшей корзину с бельем, и заторопился к дяде Гийому. Постучав молотком в дверь, стал перед зарешеченным оконцем, чтобы подслеповатый дядя узнал гостя.

— Это я, откройте!

Старый капеллан долго возился с замком.

— Закрывай плотнее дверь, Франсуа, мне что-то нездоровится — заложило грудь.

— Пейте липовый цвет с горячим вином. А на ночь ешьте мед.