— Да, я, любезнейший, и поверьте, я с громадным удовольствием насадил бы вас, как каплуна, на свой клинок.

— Зачем же отбивать хлеб у Дубового Носа, простите — у сержанта Маэ? До сих пор он недурно справлялся с обязанностями палача, и вы напрасно торопитесь на его место. Если же я вас оскорбил, я готов дать сатисфакцию.

— Как! Мне, дворянину де Тюска, драться на дуэли с беспородным псом!

— Ах, простите, я и забыл, что псов породистых узнают по обрезанным ушам. — Вийон потрогал свое ухо. — Увы, ухо как ухо.

— Клянусь мощами святого Георгия, если мы с вами еще встретимся в Париже, вы даже икнуть не успеете, как прямиком отправитесь в ад.

— А я клянусь вам «Романом о Розе» — моей любимой книгой, что разведу под вашей задницей такой костер, который вам не погасить, мочитесь вы кряду хоть сто лет.

— Ах, негодяй!

— Господин капитан, господин капитан, умоляю вас, я отвечаю за жизнь заключенного.

— Кричи громче, Гарнье, ведь у господина капитана породистые уши.

Тюска почувствовал такую обиду, что в носу у него защекотало.

— Ну, мерзавец, ты мне заплатишь за все! Бери свои лохмотья и вон из камеры.

— С удовольствием. Уверяю вас, я не собираюсь здесь задерживаться. — Вийон встал на колени в углу камеры и шепотом позвал: «Туссэн, Туссэн». Из норки показался мышонок, обнюхал палец, вскарабкался на ладонь. Вийон погладил дрожащего Туссэна. — Ну, я готов, господа.

— Это еще что такое? — взревел капитан.

— Мой приятель, он так же невиновен, хотя нас обоих держат под замком. Не дрожи, Туссэн, отныне мы с тобой свободны.

— Гарнье, мэтр Вийон был доставлен в камеру вместе с этой тварью?

— Упаси вас бог, господин капитан!

— Значит, это казенное имущество?

— Да какое же это имущество?

Тюска смахнул мышонка на пол и раздавил каблуком.

— Что вы там бормочете, мэтр Вийон? О, у вас даже слезы выступили на глазах. Говорите громче, я не расслышал.

— Еще услышите!

Комендант де Лонэ встал, протянул пергамент Вийону.

— Что же вы не читаете?

— Я прочитал.

— Как прочитали? А почему же я не слышал? Вы даже губ не разжимали.

— Для этого не обязательно шевелить губами.

— Да ну! Я что-то слышал такое, но вижу впервые. А ну-ка прочитайте вот это и скажите, про что здесь говорится. — Комендант подал томик в тисненом переплете из желтой телячьей кожи и показал пальцем.

— Здесь? Ага, сейчас... «Ах, Гильом, милый мой дружок, сколько раз клали вы ваши прекрасные руки, такие белые, на этот красивый живот и на бедра и ласкали мое тело там, где вам хотелось...»

— Достаточно. — Комендант смущенно кашлянул. — Правда, тысячу чертей в ведьмину глотку! Значит, вы прочли бумагу и знаете, что парламент, внимательно рассмотрев ваше обжалование, отменил казнь, но, принимая во внимание вашу дурную жизнь, заменил казнь десятилетним изгнанием из Парижа и графства Парижского. Это означает, мэтр Вийон, что завтра после третьей стражи вы должны покинуть город через любые из двенадцати ворот. И советую вам в ближайшие десять лет не возвращаться.

— Господин комендант, могу ли я просить суд о трехдневной отсрочке — я хотел бы проститься с матушкой и собрать все необходимое в дорогу. Кроме того, я не выполнил обещание, данное суду.

— Какое же?

— Я обещал написать балладу, восхваляющую справедливый суд.

— Мне нравится ваша решимость сдержать слово. Я предоставлю вам бумагу, чернила и перо и в придачу бутылку морийона; как только высохнут чернила, стражник рысью доставит прошение в суд. Но при одном условии: вы оставите мне копию баллады. Писать можете здесь. — Комендант позвонил в колокольчик, велел стражнику принести то, что перечислил. — Надеюсь, мое присутствие не будет вам в тягость?

— О, господин комендант!

Франсуа сел спиной к очагу, с наслаждением вытянул ноги и попробовал густое темное вино. Он сидел неподвижно, не опуская кружку, вбирая сутулой спиной жар буковых поленьев, сиявших золотыми слитками на решетке очага. Сквозь стекла сочился тусклый свет, трещал фитиль жирника, за дверью топала стража, стучали алебарды, а господин комендант де Лонэ улыбался красным простодушным лицом с белыми рубцами шрамов. Длинные русые волосы лежали на широких плечах, курчавились в вырезе сюрко под расстегнутым камзолом.

Франсуа погладил щеку черным пером. Вдруг, словно чья-то рука протянулась вырвать лист, он крепко прижал его к столу и стремительно написал: «Баллада-восхваление Парижского суда с просьбой предоставить Вийону три дня отсрочки на сборы перед изгнанием». Засмеялся: в который уже раз смерть отступила, лишь погрозила пальцем. Но не время думать о смерти! Господин де Лонэ уже зевает, прикрыв рот рыцарским романом. О странный человек! Едва ли кому из рыцарей доставалось больше ударов копьем и мечом, но о своих ранах он вспоминает с улыбкой, зато проливает слезы, читая о битве, в которой сражались Оливье и Роланд или Майнет и Браймент. И все пять чувств его, подобно пальцам, сжимающим сердце, отзываются на каждый удар меча гиганта Морхольта по щиту Тристана. Проснитесь же и вы, мои пять чувств: рот, омытый хмельным вином; глаза, вновь видящие свет без страха; уши, еще слышащие удары молота, сбивающего с рук оковы; кожа, ловящая жар буковых поленьев... Пять чувств моих, проснитесь: чуткость кожи, и уши, и глаза, и нос, и рот...

Одним духом он дописал балладу, переписал копию и, присев на корточки перед камином, ждал, пока комендант де Лонэ, так и не постигший искусства читать молча, громко прочитает стихи.

— Черт подери, и как вам это удается?

— Читать?

— Да нет, писать! Легче командовать трехтысячной армией, чем этими двадцатью буквами.

— Двадцатью пятью, господин комендант.

— Я и говорю, полуротой. Кстати, дорогой Вийон, одна дама — как вы понимаете, я не могу назвать ее имя — просила передать вам три экю.

— Я тронут до глубины сердца. Передайте благородной госпоже, что Франсуа Вийон никогда не забудет ее мужественного... простите, нежного сердца. Но увы, мне некуда положить эти чудесные монетки.

— Возьмите мой кошелек. — Сафьяновые ворсинки щекотали ладонь Франсуа, а золото приятно тяжелило. — Не сочтите вопрос неуместным: куда вы намерены держать путь?

— Я и сам не знаю.

— Но если вам случится быть в Марбуэ, мой старый друг Гюго де Кайерак синьор Марбуэ — вот отчаянная голова! — примет вас радушно. Я напишу на бумаге свое имя и привет — этого довольно, чтоб вы нашли там кров и пищу.

Франсуа поклонился.

— Прощайте, господин де Лонэ.

— О прошении не беспокойтесь, оно будет доставлено без промедления, но если к вечеру не будет разрешена отсрочка, завтра извольте покинуть город.

Франсуа обсох и согрелся, но вспотел, и спина теперь нестерпимо зудела. Два месяца он не мылся и, кто знает, когда еще, если не сегодня, сможет смыть грязь и пот.

Надвинув капюшон плаща ниже бровей, чтобы знакомые не досаждали расспросами, Франсуа поспешил на улицу Лагарп. Вот и дом с вывеской; из трубы идет дым — все как прежде. И почтенный хозяин Октав сидит за счетной доской, подсчитывая барыши.

— Папаша Октав, найдется у тебя лохань для школяра Вийона?

Хозяин проворно сгреб монеты в ящик.

— А, это вы. Я-то думал, что вас уже обмыли кладбищенские старухи, но, кажется, вы живы.

— Живой, папаша Октав, живее той девки, которая хохочет в мыльной.

— О, это настоящий бесенок, а ручки у нее нежные, как шелк.

— Тогда распорядись насчет вина и музыки и приготовь хороший кусок мяса, а то в Шатле не больно разжиреешь. И скажи новенькой, пусть польет мне воду.

— Ее зовут Виолетта.

Вийон сбросил на скамью лохмотья и вошел в низкую темную комнату, где стояли бадья и кувшин; запах мочи и пота щипал глаза, ноги разъезжались на скользком полу.