— Кто такой Тамекан?

— Демон, властвующий над землей и водой, он их общий сын. Он живет в грязи.

— Грязь — это всего лишь грязь.

— Поначалу — да, — ответила старуха, продолжая жевать бесконечную жвачку; струйка зеленой слюны стекала из угла ее рта, капая на дряблую грудь, похожую на козье вымя. — Но что такое грязь? Это вода и земля, слившиеся в долгом объятии. Но если их объятия длятся слишком долго, если они никак не могут расстаться, вот тогда и рождается Тамекан. Он растет и растет, пока не становится хозяином гор... — она обреченно встряхнула головой. — Он упадет нам на головы и поглотит нас... — последние слова прозвучали невнятно из-за стекающей с губ слюны. — А те, кого пожрал Тамекан, отправляются прямиком в ад.

— Откуда ты это знаешь?

— Он никогда не возвращает тела умерших, а если нет тела, которое можно сжечь на костре, чтобы душа вместе с дымом могла подняться к небу — то как души смогут добраться до рая?

— Понятно... — кивнул канарец. — Так вот что тебе нужно, чтобы попасть в твой рай? Ты хочешь, чтобы тебя сожгли? — и прежде чем она успела кивнуть в ответ, насмешливо добавил: — Учитывая, как мало от тебя осталось, дыма от твоей плоти едва ли хватит, чтобы достичь даже вершины этого дерева.

— Все, что выше деревьев — уже небо, — возразила старуха. — И последней твоей миссией будет сжечь Акаригуа на костре из сырого дерева и веток аколе. Они дают много густого дыма, он скроет меня, и я смогу войти в рай, никем не замеченная.

— А ты уверена, что не можешь попасть в рай другим способом?

Она взмахнула руками, выставляя напоказ свои острые когти.

— Акаригуа убила слишком многих, — призналась она. — Даже детей, хотя она знает, что тот, кто убьет ребенка, навсегда погубит свою душу.

— Детей? — удивился Сьенфуэгос.

— Детей-уродов, — спокойно ответила она. — Их матери не решались сами убить детей, и это должна была делать Акаригуа, вонзая ногти им в шею... — она сделала выразительный жест, словно впиваясь когтями. — Жизнь в лесу и без того трудна, но для хромого, калеки или дурачка превращается в настоящий ад. Так что уж лучше кураре, чем неизбежные мучения, — она наклонилась и окунула руку в грязь почти до самого локтя. — Тамекан жив и вскоре нападет... Пора умирать.

В каком-то смысле она была права — с ней можно было поспорить о том, пора ли умирать, но демон из легенд явно существовал и полностью завладел горной сельвой. Даже дождь теперь приобрел коричневатый цвет, а свинцовое небо — шоколадный оттенок, даже папоротники выглядели бурыми.

И тогда Сьенфуэгос понял, что главную опасность представляют вовсе не грязевые потоки и даже не бурлящие ручьи, ринувшиеся вниз по склонам, а именно этот непрестанный ливень, что размягчает землю и подмывает горы, так что в любую минуту гигантский оползень может обрушить целый горный склон.

Кусты вырывало с корнем, и они смешивались с грязью в какую-то невообразимую кашу, высокие деревья теперь лежали, поваленные, корнями кверху; плодородный слой почвы полностью смыло, и обнажилась красная глина, по которой скользили ноги.

Огромная альбиция рухнула.

Ее сломала не молния и не ветер, и даже не сила всемогущего Тамекана, она просто потеряла опору и под весом обширной кроны и мокрых листьев повалилась на скалу.

Она съехала на несколько метров и зацепилась за высокий кедр, но тот, в свою очередь, накренился от удара, отчаянно пытаясь сохранить равновесие.

На следующую ночь рухнул и он.

По-прежнему шел дождь.

Тихо-тихо.

Дождь не издавал звуков, словно предвкушая близкую победу над землей, деревьями, животными и людьми, которые ничуть его не беспокоили. Такое спокойствие присуще только тому, кто уверен, что всегда победит, и дождь не ослабевал, но и не усиливался, а все лил и лил, будто прошли уже столетия.

Тамекан достиг в ширину сотни метров.

Старейшие колоссы сельвы сдавались, почти не оказывая сопротивления, поток утаскивал деревья, размахивающие в воздухе ветвями, как отчаянные моряки, потерпевшие кораблекрушение, и деревья заканчивали свой путь, грудами скапливаясь в ложе долины, где еще несколько месяцев назад высился лес, а теперь она превратилась в гигантское озеро из обломков.

Сьенфуэгос уже не находил листья харепы, потому что все кусты вырвало из земли, и не мог отыскать никакой пищи, поскольку все живые существа, способные летать, бегать, прыгать или ползать, покинули гору, которую, казалось, решил разрушить мстительный бог.

— Отправляйся собирать хворост и ветки аколе, — приказала старуха однажды вечером. — Акаригуа хочет уйти прежде, чем ее поглотит Тамекан.

— Послушай, сумасшедшая ты старуха, — нетерпеливо перебил канарец. — Ты еще не умерла, а разжечь костер в этом чертовом месте нечего даже и пытаться.

— Ты — мой раб, и если ослушаешься Акаригуа, мотилоны тебя убьют.

— Эти? — канарец пренебрежительно мотнул головой в сторону жалкой кучки дикарей; промокшие до нитки, они сейчас казались еще меньше ростом. — Да они не могут думать ни о чем другом, кроме грязи, которая вот-вот их сожрет. Едва ли они сейчас способны хоть на что-то.

— Если ты не послушаешься, Акаригуа им скажет, что дождь прекратится, как только они тебя убьют. И они это сделают.

— Но если я тебя сожгу, они тоже меня убьют, едва увидят, что ты сгорела... — возразил Сьенфуэгос. — К тому же тебе ведь будет очень больно гореть на костре из сырого дерева?

Она долго изучала свои ногти.

— Когда уже не будет сил терпеть, Акаригуа вонзит их себе в шею, — спокойно ответила она. — Она знает, какой быстрой и безболезненной бывает смерть от этого яда.

— Проклятая старуха! — выругался канарец. — А как же я?

— А ты сможешь уйти, — так же спокойно ответила она. — Акаригуа скажет своим детям и внукам, что ее душа найдет покой лишь в том случае, если они позволят тебе свободно уйти. Договорились?

— Ты так боишься Тамекана?

Беззубая ведьма подняла палец, указывая им чуть левее, и склонила голову.

— Послушай! — велела она. — Прислушайся, как он ревет, пожирая все на своем пути... Ты можешь представить, что чувствует человек, оказавшись в его ненасытной утробе, зная, что никогда больше не вернется назад, не увидит деревьев и неба? Так вот, если ты сожжешь меня, Акаригуа воспарит к небу вместе с кондорами; но если он меня схватит, Акаригуа навсегда останется в непроглядной темноте его чрева, страдая по солнцу и небу, — в голосе ее прозвучала мольба. — Прошу тебя!

— Мне нужно подумать.

— У нас нет времени! — воскликнула она, сжимая в кулаке комок грязи, похожий на растекающееся масло. — У нас нет времени, — повторила она. — Земля больше не земля, вода — не вода. Все вокруг — Тамекан!

Сьенфуэгос медлил с терпеливостью, которой научился у самих же туземцев, для них время будто не имело значения, и решил, что и впрямь дело кончится оползнем, и всякий, кто не покинет гору, погибнет вместе с ней.

Может, испуганным мотилонам, которых ненавидели и презирали соседи, больше некуда было деться, и они предпочитали остаться здесь с риском потонуть под тоннами грязи, но Сьенфуэгос, канарский пастух, заброшенный в эти места по прихоти судьбы, не имел причин разделить ту же участь, ведь куда бы он ни направился, везде будет лучше.

— Ну ладно! — в конце концов сдался он, устало вставая. — Я устрою для тебя превосходный погребальный костер, но сначала поговори с ними.

Понадобилось почти два дня, чтобы набрать достаточно дров и веток аколе и других растений, кое-как высушить их над крохотным костром и водрузить наверх «погребального дерева» старуху. В конце концов Сьенфуэгос так обложил ее ветками, что старая ведьма почти не могла пошевелиться.

Однако канарец не мог просто так смотреть на смерть человека, хоть бы и неразумного, как примитивный абориген, и он в последний раз встал перед старухой и попытался убедить ее выбрать менее болезненную форму покинуть этот мир.

— Сначала убей себя, и тогда я тебя сожгу, — уговаривал ее он. — Иначе это убийство навсегда останется на моей совести.