Сьенфуэгос и Уголек завороженно взирали на хитроумный процесс, потому что Якаре с удивительным терпением и хирургической точностью не сделал ни единого разреза не в том месте, раскрыв своим соплеменникам древнее искусство, которому он научился на берегах «Великой реки, рождающей моря».
Соединенные планки образовали нечто вроде длинного конуса, твердого и легкого. Якаре продел в духовую трубку лиану, привязал ее концы к находящихся в десяти метрах друг от друга столбам Дома важных бесед и стал тереть о лиану заготовку трубки, вдувая внутрь с каждым разом всё более мелкий песок. Через неделю трение песка о дерево сделало удивительное оружие таким гладким и ровным, словно его вытачивали на токарном станке.
Не хватало только яда.
Без кураре духовая трубка была бесполезным хламом, но стоило смазать дротики ядом, как она превращалась в смертельное оружие, хотя при этом не становилась охотничьим инструментом, поскольку невозможно было впоследствии съесть животное без риска самому отравиться.
Это было великолепное оружие для войны, но не для охоты.
Купригери, построившие свое поселение над водой, чтобы избежать нападения, никогда не были воинственным народом.
— Не просто яд... — вечно твердил старик с миллионом морщин. — Кураре.
Тем не менее, не подлежало сомнению, что ни дагомейские жрицы храма богини Элегбы, Владычицы Змей, ни даже самые мудрые из колдунов никогда не слышали о яде, который при попадании в кровь приводит к мгновенному параличу, однако не причиняет человеку никакого вреда при попадании в организм иным путем — скажем, с питьем или пищей.
Уголек совершенно измучилась.
Раз в два-три дня она плыла к берегу, чтобы найти на той самой Земле змей материал для бесконечных опытов, а юноши деревни снабжали ее попугаями, обезьянами, белками и капибарами, на которых она проводила эксперименты. Вскоре ее хижина превратилась в своеобразный зверинец, откуда исходила безумная вонь.
Сьенфуэгос был против подобного обращения с несчастными животными, но негритянка объяснила ему, что это неизбежно.
— Ты сам меня в это втянул, когда провозгласил Кураре Мауколаи, — напомнила она. — Теперь я не имею права их разочаровать.
— Никогда не думал, что это окажется так жестоко! — посетовал канарец. — В иные ночи крики несчастных животных не дают мне сомкнуть глаз.
— Думаешь, мне нравится причинять им страдания? — спросила африканка. — У меня ёкает сердце каждый раз, когда приходится делать им больно, но по-другому никак не опробовать результаты.
— Ну так и брось этим заниматься!
— И что тогда будет с нами? — горько заметила негритянка. — Что нас ждет впереди, если от нас не будет проку? — она обвела руками деревню с ее прекрасными домами на сваях. — Мне нравится это место. Это все равно что вернуться домой и забыть весь ужас, пережитый за последние годы. Мне бы хотелось провести остаток дней с Якаре, превратиться в купригери и знать, что во мне нуждаются. — Она ненадолго замолчала и посмотрела Сьенфуэгосу в глаза. — Если я открою тайну этого треклятого зелья, мои проблемы навсегда закончатся.
— Цена слишком высока.
— Никакая цена не может быть слишком высокой, когда на кону жизнь ребенка.
Канарец вопросительно поглядел на нее.
— Ты что, пытаешься мне сказать...?
Уголек кивнула и закончила фразу:
— ...Что я жду ребенка. Именно так.
— Вот черт! Ты что, свихнулась?
— А ты как думал, что произойдет, если Якаре не дает мне ни дня отдыха? — сказала она уже другим тоном. — Он родится еще нескоро, но к тому времени я должна найти эту формулу, потому что в таком случае мой ребенок будет важной персоной, ведь никто больше не будет знать секрета, в котором все так нуждаются. — Она с нежностью погладила канарца. — Теперь ты понимаешь, почему этим животным не избежать страданий?
— Пытаюсь понять, но мне придется переехать. У меня сердце разрывается от их криков.
— Яд — кошмарная штука, — признала Уголек, став до странности серьезной. — Просто ужасная! Мой старший брат умер от отравления, я помню, как сильно он страдал и умолял, чтобы его прикончили. Мне несколько ночей снились его крики.
— Кто его отравил?
— Мы так и не узнали. Может, чей-то ревнивый муж или отвергнутая любовница. Он всегда пользовался успехом у женщин.
— Печальная, должно быть, та страна, где бытовые проблемы решаются таким ужасным образом... — Сьенфуэгос мотнул головой в сторону примитивных клеток, наполняющих хижину. — Найди уже эту формулу, да поскорее, — в очередной раз попросил он.
Но африканке не хватало основного компонента, явно неизвестного на ее родине, и все ее усилия пошли прахом в тот миг, когда она получила наконец густую пасту, похожую на кураре, убившую животное за несколько минут. Но действие не было мгновенным, а животное погибло явно не от нервного паралича.
Подобные неудачи ее ежедневной деятельности постепенно подтачивали Уголька, и вскоре она перестала быть той веселой и беспечной девушкой, которую канарец встретил на «Сан-Бенто», и превратилась в раздражительную и резкую, хотя, возможно, это произошло и потому, что из-за беременности она потеряла прежние формы, а ее косоглазый возлюбленный стал проявлять чрезмерный ответный интерес к знакам внимания, оказываемым ему деревенскими девушками.
Якаре стал для своего племени настоящим героем, самым смелым и решительным воином, единственным, кто за всю историю купиригери смог отправиться в далекие земли племени аука и вернуться оттуда, и потому каждая девушка прилагала все свои женские чары, чтобы отбить его у негритянки.
Дагомейкой завладела ревность, и Сьенфуэгос предупредил ее о серьезной опасности, которой подвергнется Уголек, если будет вести себя со свойственной ей горячностью.
— Судя по тому, что я узнал за последние годы, — произнес он, — жители этих земель зачастую обладают весьма вольным нравом, и верность не входит в число их достоинств. Если будешь дуться на Якаре, то добьешься лишь того, что окончательно его потеряешь.
— Никто не просил у тебя совета.
— Никто и не будет просить советов, если не хочет их получить, — согласился канарец. — Но для того и нужны друзья... — он мягко постучал указательным пальцем по уже заметному животу. — А ты сейчас не в том состоянии, чтобы сражаться, лучше займись ребенком, и через несколько месяцев вернешь Якаре, не омрачая ему жизнь.
— Тебе легко говорить, ты-то ведь мужчина, твоя блондинка далеко, и уже прошло так много времени.
— Для любви время и расстояние — словно ветер, заявил Сьенфуэгос, — они разжигают большой костер и тушат маленький. А мой огонь прямо-таки полыхает. — Он ласково погладил африканку по щеке. — Знаю, что это болезненный совет, но прими его. Пусть Якаре некоторое время поспит в другом гамаке.
— Я убью ту, кто посмеет к нему прикоснуться.
— С помощью яда? — язвительно спросил канарец. — Не говори глупостей! Ты и так многое пережила, еще не хватало обращать внимание на всякие мелочи... Просто подожди немного.
По всей видимости, Уголек, несмотря на все протесты и дурное настроение, все же приняла к сведению его советы, поскольку в течение последующих недель старательно делала вид, будто совершенно не замечает очевидных измен косоглазого, который даже делил со Сьенфуэгосом самых любвеобильных подружек. Однако в одно дождливое утро все переменилось, словно по мановению руки, когда африканка перешла висячий мостик, соединяющий их хижины, и со слезами на глазах призналась:
— Совет старейшин не желает, чтобы у него был чернокожий сын.
Канарец шлепнул на прощание толстушку, с которой провел ночь, и удивленно спросил:
— Что ты такое говоришь?
— Что старейшины согласились провозгласить Якаре вождем племени, но не готовы принять его чернокожего первенца.
— Мать честная! — поразился Сьенфуэгос. — Да как это возможно, чтобы они были расистами, даже никогда прежде не видя негра?
Ответа на этот вопрос он, конечно, не получил. Тем не менее, очень скоро он узнал, что в Доме важных бесед много часов обсуждали возможность рождения у этой странной женщины, показавшей себя настоящей Кураре Мауколаи, ребенка с такой же темной кожей. И вполне может статься, что он окажется истинным демоном, который будет мочиться вонючим «мене», пока не отравит воды озера, а потом и вовсе сожжет его, как и всех жителей деревни — что, кстати, и произошло через несколько столетий.
