Я отступил, ударил его ногой в живот. Парень опять приостановился, почесал живот. Сказал:

— Очень хорошо. Я люблю, когда сопротивляются.

Он наступал, как медведь, отбрасывая столы, стулья, людей. Я еще пару раз достал его ногой и руками, но с таким же успехом я мог бить по стене казармы, если эту стену обтянуть резиной. Ощущение было такое же.

Прижатый в угол столовой, я заорал:

— Это нечестно! У нас разные весовые категории!

— А как честно?’ — спросил- нападающий.

— Предлагаю дуэль.

— Это интересно, — сказал парень, беря меня за плечи. Было такое ощущение, будто на плечи положили тавровую балку.

Мы вышли на улицу. Я предложил взять автоматы и уйти в лесок. Незнакомец согласился с удовольствием. В лесу мы разошлись на 20 шагов, договорились стрелять с руки, как из пистолета, вскинули автоматы и вы палили друг в друга.

Я отстрелил парню мочку уха, а он попал мне в голень правой ноги, оторвал кусок мякоти. После этого мы подружились, получили по десять суток гауптвахты, где Влад и разобрал от скуки стену. Майор Стукалин ночью, наверное, спал плохо. Но утром он выглядел оживленным. Оказалось, что он все же договорился с соседней частью насчет губы, о чем радостно сообщил мне. Я особой радости от этого со общения не испытал, но тем не менее заулыбался хоть отосплюсь от дежурств. В этом была доля правды, последнее время двухсменка совершенно выматывала.

Губа располагалась в танковой части, оформлявший меня старшина спросил:

— Чем это ты так комбату досадил? Минут двадцать нашего командира уговаривал тебя принять.

— Я его внебрачный сын, — сказал я серьезно. — Он нам алименты не платил с мамой, вот и пакостит. Не успел я разместиться в камере, как ко мне началось паломничество офицеров части. Всем было интересно посмотреть на жертву непорядочного отца. Зам полит же вообще отнесся ко мне сочувственно, долго расспрашивал, а потом сказал:

— А вы рисовать умеете? А то наш художник за болел, а в ленкомнате недооформлен стенд. Конечно, я умел рисовать. Гораздо приятней изображать работу в чистой ленкомнате, чем сидеть в мрачной камере. С утра меня выводили в часть, а вечером я приходил на губу спать.

Стенд, посвященный В. И. Ленину, следовало со ставить из иллюстраций, соответствующих надписей из пенопласта и большого декоративного куска красного бархата. Сам каркас был уже сколочен. Я начертил макет расположения иллюстраций, утвердил его у зам полита и стал думать, как сделать надписи. Сперва я попробовал при помощи линейки начертить контуры букв, а потом их закрасить. Буквы получились не очень ровными, но сносными. Замполит посмотрел на первую надпись: «Ленин и сейчас живее всех живых…», приказал многоточие убрать, похмыкал, но возмущаться не стал.

Кусочек бархата я отрезал для сапог: прекрасно на водил глянец. Танкисты узнали об этом и начали на перебой выпрашивать, а потом и покупать ценный материал для чистки обуви. Работал я медленно, к концу срока все же надписи осилил. Но тот кусочек бархата, который остался, явно не годился для оформления стен да. Я обменял и его на табак.

Дело в том, что курить на губе запрещают. Если удается пронести сигареты или табак, арестанты курят втихую. Начальство, в большинстве, не обращает на дым в камере особого внимания. На этой же губе начальник, лейтенант–карапуз, ростом мне по плечо, про сто истерики устраивал из–за этого. Все время обыски вал меня на предмет курева, ничего не находил и страшно злился. Ему было невдомек, что обмененное на бархат курево я, в основном, держал в ленкомнате, где работал, а несколько сигарет, которые брал в камеру на ночь, я во время обыска совал ему за портупею сзади, а после обыска забирал.

Так как обыскивал он меня прилюдно, все ребята караула прекрасно этот фокус видели, давились со смеху, но тайну хранили. Карапуза в части не любили. Когда мне остались последние сутки, я весь день тер пел, не ходил в туалет. Замполиту я сказал, что закончу стенд вечером, а то не успеваю, он не стал возражать, так что пропажа бархата пока ему была неизвестна. С губы выпускали рано утром, я надеялся смотаться до его прихода на работу. К тому же, ему было не до меня — вечером солдаты ездили на танке за водкой, оба экипажа дожидались наказания в политчасти. Вечером я лег спать пораньше, а часов в пять утра проснулся. В углу камеры стояла круглая печь. Она не касалась потолка, но достать до ее верха в одиночку было невозможно. Я стукнул в дверь и предложил караульному оказать мне помощь. Узнав, в чем дело, солдат открыл дверь, пригнулся. Я влез ему на спину, уложил в щель между потолком и печкой заготовленный пакет, покарябал немного сапогом стену печи, чтоб при влечь, внимание Карапуза. Пакет этот содержал мои экскременты, я недаром терпел почти сутки. В семь меня выпустили. Я попросил старшину передать привет замполиту и Карапузу и пошел в свою часть, пошел, как всегда, дальней дорогой, через лес, наслаждаясь воздухом, стрекотанием сорок, пощипывая первую малину.

Я живо представлял себе, как лейтенант зайдет в камеру, увидит царапины на печке, воскликнет радостно, что наконец догадался, где я прятал курево. Будет чесать затылок, пока солдат сходит за табуретом, — как же это я туда залазил? Не иначе, мне помогали. По том вытянет пакет, занесет его в караульное помещение и радостно распакует…

Придя на точку, я доложил взводному и сразу по шел на КП, где подсел к коммутатору. Как я и ожидал, в 9 — 10 часов раздался звонок комбату. Звонил Кара пуз. Он пообещал майору, если тот еще раз пришлет меня на губу, вернуть меня четвертованным, по частям. Он много еще чего говорил. Не успел я разъединить их, как раздался второй звонок. Звонил замполит. У того тон был, скорей, растерянным:

— То–то я смотрю, — говорил он, — вся часть блестит сапогами, у каждого за голенищем такая бархотка, какой и офицер позавидует. А это ваш негодяй по старался. Мне никогда не догадаться, что ленинский стяг на сапоги пошел…

Комбат вызвал меня тотчас.

— Будем оформлять в штрафной батальон, — сказал он доверительно. — Все, хватит. Думаю, меня под держат.

В тот же день мне пришел вызов из особого отдела. Майор даже перезвонил туда, уж очень ему не хотелось меня отпускать.

Перед отъездом я тщательно проинструктировал Потина. В дороге составил донесение, в котором говорилось, что майор Стукалин склонял Потина к сожительству, шантажировал, использовал служебное положение, угрожал не табельным, а каким–то другим оружием. Это другое оружие было стареньким «вальтером», купленным мной по случаю; перед отъездом я спрятал его за сейфом в кабинете майора.

Уже после истории с крестом, из разговора с особистами я понял, что к майору они дышат неровно. Уж чем он им не угодил — не знаю. Поэтому я считал, что мое донесение не будет для них лишним. Я все еще не мог простить Стукалину нашего пса, да и кроме этого он натворил на нашей точке достаточно гадостей. Зло как и добро, должно действовать по принципу бумеранга. А если закон обратной связи запаздывает, природа не должна быть против моего вмешательства, того, что я беру на себя обязанности воздателя. Не знаю, скорее всего, я толковал вселенские за коны превратно, но особисты моей докладной обрадовались. Когда же у одного из них вырвалось восклицание: «не угомонился майор…», прерванное напарником, я понял, что попал в точку. Дальнейшие события по казали, что даже в отношении предполагаемого мужеложства я угадал. Стрелял наугад, а попал в мишень–хохма, да и только.

Вызвали же меня для продолжения борьбы с баптистами. Чем им не угодили эти славные парни? Они меня и завербовали–то, узнав, что в учебке я дружил с группой баптистов, призванных одновременно со мной. Долгое время представители веры вообще отказывались служить и отбывали за это наказание. Недавно их духовные пастыри пришли к выводу, что, чем сидеть в тюрьмах, лучше идти в армию, но оружия в руки не брать. Не муки тюремного заключения заставили их сделать эти изменения, а то, что в армии от верующих будет больше пользы — обращение в истинную веру сослуживцев более реально, чем уголовников. И призывникам был предоставлен выбор. Часть все равно шла в тюрьмы (и там нуждались в слове Божьем), но многие выбрали армию, честно предупредив в военкомате, что оружия в руки не возьмут.