Мартин наблюдал, как реагирует фюрер: губы растянулись в нитку, на скулах выступили два неровных красных пятна…
— Он ничего не сказал, но я видел, — прокомментировал зять тестю реакцию Гитлера. — Лей зашел слишком далеко. К тому же сейчас мы победители, и фюрер позволит себе некоторую передышку. Самое время почистить эти… как их… конюшни.
Юнити всех коварных планов Бормана не знала, однако, находясь в том же поезде, приметила, как усиленно Борман что-то подсовывает Адольфу, и тоже сунула нос. Она пришла в ужас. Она искренне стремилась предупредить Роберта, чтобы он был готов как-то смягчить впечатление, оправдаться, хотя бы напомнить о том, что говорил с высокой температурой… А он повернулся к ней спиной.
Через час, проглотив обиду, Юнити все-таки разыскала Лея в здании венского муниципалитета и кратко сообщила то, что собиралась. Он поблагодарил, объяснив, что все прекрасно соображал и знал, что делает. И с усмешкой добавил, что если фюрер обиделся «лично за себя, а не за дело, так Грета давно об Австралии мечтает».
Нет, она его совершенно перестала понимать. Какая «Австралия», если мир вот-вот перевернется?!
Они находились сейчас в конференц-зале венской мэрии, где руководители австрийских профсоюзов, включенных в состав ГТФ, собрали тысячу человек для получения инструкций о «поведении рабочих кадров рейха вне границ рейха». Юнити не смогла отказать себе в удовольствии тоже послушать.
«…Немецкий рабочий — самый счастливый рабочий в мире…. Партия твердой рукой ведет немецкого рабочего к еще большему счастью — быть хозяином на всей земле. …Счастливый немецкий рабочий должен готовить себя к этой великой роли и излучать счастье на весь мир». Иными словами, счастье на лицах немецких рабочих нужно периодически вывозить (вместе с лицами) за границу, чтобы приучить мир к грядущему счастью, когда немецкий рабочий станет его хозяином…
Послушав четверть часа, Юнити ушла из зала. Она дождалась Лея в машине и спросила, чем это он только что занимался?
— Проповедовал, — ответил Роберт. — Здесь, в Австрии, мы в кратчайшее время должны создать такие же храмы труда, как в Германии.
Она уточнила, что он именует «храмами труда»?
— Улицу, клуб, площадь, плац… Любое место, где молятся.
— Что ты называешь молитвой?
— То, что разделяет разум и волю. «Господи, помилуй…», например, или «Зиг хайль!» — любые повторы, лишь бы многоразово. Для детей — речевки… А что? Хочешь написать об этом? Так не стесняйся.
Статья Юнити для «Дейли Ньюс» была почти готова, однако условие, которое она себе поставила, — рассказать всю правду о технологиях воздействия на массы — не могло быть выполнено без учета того, что она только что услышала. Но до такого цинизма еще никто из вождей не доходил. Как его переработать для цивилизованного читателя?!
Юнити попросила дать ей полный текст речи. Лей усмехнулся — никаких текстов он не писал.
— Постой, а в Академии права у тебя ведь был текст, — припомнила Юнити. — Тот, что за тебя читал Борман.
Лей снова усмехнулся. Юнити догадалась:
— Так ты его решил повоспитывать?
— Просто дать почувствовать. Чтобы не забывался. А то он одного себя мнит полезным фюреру, а всех прочих — болтунами.
— Борман не забудет, — заметила она.
Машина остановилась на вокзале (решено было возвращаться в Берлин поездом, чтобы продлить триумф). Проехать по перрону оказалось уже невозможно: весь он и площадь вокруг были забиты военными и гражданскими чинами, провожающими, сопровождающими и проч. Части австрийской армии вперемежку с частями рейхсвера и СС, в парадном строю, со знаменами вытянулись вдоль поезда, украшенного огромными венками из лапника и красных гвоздик.
Увидев подобную «аранжировку», Лей предложил Юнити пройти в его вагон, к Маргарите, а сам отправился распорядиться, чтобы срочно убрали эти «похоронные венки» хотя бы с вагона фюрера.
Гитлер прохаживался по перрону в обществе президента Австрии Микласа, канцлера Зейсс-Инкварта, Гиммлера, Вильгельма Штуккарта[5] и еще целой свиты функционеров, угодливо ловивших каждое оброненное слово вождя, каждый его улетевший в сторону взгляд.
Встав ногами на диван, маленькая Анхен долго глядела из окон вагона на эту прогулку толпы взрослых вокруг Гитлера и наконец спросила тетю Юнити, что сейчас делает «мой фюрер»? Юнити ответила, что ей не видно, а предложение тоже влезть на диван и посмотреть отклонила. Но девочка была так заинтересована, что, взяв за руку зашедшего по делу Геббельса, подвела его к дивану с тем же вопросом и тоже предложила взглянуть.
Геббельс, бывший с Анхен почти одного роста, снял ботинок, встал здоровой ногой на диван и таким образом понаблюдал минутку со стороны. Если бы его сейчас попросили изобразить свое впечатление, он нарисовал бы орла, ступающего по земле с прицепленным и широко раскрытым павлиньим хвостом, а вокруг — стаю умильных псов, поводящих носами в ожидании подачки. Но как выразить подобное впечатление словами?!
Все же, слезши с дивана и надев ботинок, он что-то шепнул Анхен на ухо под строгим взглядом Юнити и ушел.
— Что сказал дядя Йозеф? — спросил сестру Генрих, подпрыгивающий у окон и очень удивленный тем, что дядя влез с ногами (с ногой) на диван — ему самому, как мужчине, такое делать запрещалось.
— Он их воспитывает, — раздельно произнесла сестра.
— Канцлер просто прощается, — сказала Маргарита, писавшая за столиком в углу письмо родителям в Александрию.
Отец с матерью в конце апреля собирались приехать в Мюнхен повидать детей и внуков, которых было уже пятеро: двое у Альфреда, двое у Маргариты и один, самый долгожданный, у Рудольфа.
Поезд наконец тронулся. Чтобы занять детей, Маргарита дала им акварельные краски и предложила нарисовать свои «венские впечатления», а затем послать их с письмом дедушке и бабушке. Анна сразу принялась рисовать сцену из «Аиды», а Генрих задумчиво уставился в занавешенное окно.
Роберт зашел сказать Маргарите, что фюрер зовет их к себе ужинать. Заглянув в рисунок Анхен, он поправил в нем что-то.
— Папа, я не знаю, что рисовать, — сказал Генрих. — Мне понравился парад и еще — как мы ехали в машине по Марияхильферштрассе, прямо по цветам… Но у меня еще плохо получаются люди и машины.
— А ты не думай о деталях, — ответил Лей. — Просто вспомни — звуки, цвет, свои чувства…
— Я… так… умею рисовать только музыку, — вздохнул сын.
— Малыш, да ведь это и была музыка! — воскликнул Роберт. — Увертюра!
Было около семи часов вечера. Поезд, весь в лапнике и гвоздиках, шел по живому коридору: по обочинам цепочкой растянулись провожающие с цветами. Множество женщин и девушек стояли с большими букетами и бросали их в открытые окна вагонов. Многие были уверены, что видели германского канцлера, махавшего им из окна рукой. Только несколько вагонов шли с плотно занавешенными окнами — как раз те, в которых и находился сам Гитлер или кто-нибудь из вождей.
В одном из таких вагонов ужинали с шампанским, по-семейному, около двух десятков человек. Сам Гитлер говорил мало, в основном с дамами, и совершенно не походил сейчас на орла с павлиньим хвостом, «воспитывающего» австрийских собак. (Сюжет для Дали!) Маргарите он признался, что смертельно устал за эту весну и теперь размышляет, как бы ему напроситься к Гессам, в их новое имение Харлахинг, под Мюнхеном, на недельку, числа с двадцать первого по двадцать седьмое. А еще лучше — с двадцатого, то есть со дня своего рождения хотя бы по двадцать шестое — день рождения Рудольфа. Там бы и отметить все эти глупые праздники.
— Почему ты дни рождения называешь глупыми? — спросила Юнити. — Я понимаю, если родился дурак, а если гений?
— Дни рождения нужно отмечать в детстве и юности, — махнул рукой Гитлер, — когда они еще что-то прибавляют! А после — только отнимают да отнимают. Вот сейчас мне сорок восемь, а через месяц будет сорок девять. На год меньше жить. Чего же тут праздновать?
