Наконец расстались. Гитлер уехал на ночь в президентский дворец. Лей отправился через площадь встретить Маргариту с детьми. Альбрехт пошел с ним. Немного прогулявшись, они уселись в фойе, напротив дверей в зрительный зал. Лей закурил.

— А приятно чувствовать себя хозяином в чужой стране, — усмехнулся он, стряхнув пепел в цветочный горшок на ножке. — Вот веду себя, как свинья, и никто слова не скажет. А ты меня сегодня удивил, — вдруг добавил он. — Я думал, ты сочувствуешь чехам.

— Стараюсь не поддаваться «внутренним ощущениям». Сужу по делам, а не по замыслам. Фюрер — собиратель немецких земель, с этим не поспоришь.

— Тем более спорить не стоило бы сыну Карла Хаусхофера, — заметил Роберт. — Кстати, как твоя невеста? На свадьбу скоро пригласишь?

Альбрехт печально улыбнулся.

— Как!.. Неужели все-таки?… — возмутился Лей.

— Нет, нет! — махнул рукой Альбрехт. — Ее родители тут ни при чем. Она сама… как бы это сказать… увлеклась другим человеком.

— Если бы не видел ее, сказал бы, что дура. Мальчишка какой-нибудь?

— Он… старше меня.

Что-то в голосе Альбрехта насторожило Лея. Он по привычке прислушался и уловил смятение, горечь, боль… какое-то неудобство от самого разговора. Невольно вспомнилась эта пара, какою он увидел ее тогда, у входа в «Мулен Руж»: тонкая блондинка и синеглазый Адонис. Сколько же человеческого материала отработала природа, прежде чем создать такие образцы!

Растворились двери из зрительного зала; публика начала выходить. Черные мундиры заполнили лестницы и фойе, как будто здесь только что закончился съезд эсэсовских чинов, а не опера.

Уже в постели Роберт поделился с Гретой своим огорчением за друга. И снова «услышал» в ответ… смятение.

— Ты… знала? — догадался он.

— Да.

— Может, знаешь и что это за тип?

— Знаю.

— Альбрехт, как никто, достоин счастья, — вздохнул Лей. — И он любит ее. Я это почувствовал, когда увидел их вдвоем.

— Где?

— В Париже, той осенью. Помнишь, я летал за детьми?

— Ах, вот когда это случилось.

— Что? — не понял Роберт.

— Шутка судьбы. Или… стихийное бедствие, вроде подземного толчка. Который, впрочем, никого не удивил. Альбрехт не хочет тебя расстраивать. Но, по-моему, тебе лучше знать.

— А… при чем здесь, собственно, я?

— Повторяю — стихийное бедствие. Так к этому и станем относиться.

— Постой… — Роберт приподнялся на локте. — Ты же не хочешь сказать, что эта девочка…

— В тебя влюбилась.

— Да у меня уже лысина и пузо растет!

— Прежде тебя мелочи не смущали.

— Прежде я был скотом!

Грета, повернувшись на живот, указательным пальцем провела ему от пупка до подмышки. Там еще виден был след от прошлогодней травмы.

— Откуда графиня Шуленбург знает про это?

Роберт потрогал бок, который еще болел:

— Шуленбург? Понятия не имею. А! Это, наверное, когда мы с Гиммлером были в их имении, под Вольфсбургом! Она вошла, когда я еще не успел одеться после ванны. А ты откуда…

— Вилли похвасталась Герди Троост, Герди рассказала Юнити…

— Вот потому я и говорю, что до сорока лет был скотом, а теперь за это расплачиваюсь.

— Я немного знакома с Ингой, — сказала Маргарита. — Мы встречались в Париже, у Элоизы фон Штейнберг, крестной матери Робера. Инга мне показалась очень ранимой. Не обижай ее.

— А что ты делала в этом эмигрантском гадюшнике? — окончательно рассердился Лей. — И зачем ты мне про нее говоришь? Вообще, что это все за бред?!

На том разговор и завершился. Раздраженный Роберт выкурил сигарету и уснул. А Маргарита долго глядела в сиреневый сумрак спальни, слушая все еще звучавшую в ней любимую с детства музыку.

…Однажды мама, увозя ее, десятилетнюю, с «Аиды» тихонько сказала: «Что бы там ни было в жизни, детка, а это с тобой останется».

На следующее утро Лей поблагодарил Юнити за ценную информацию, предоставленную Маргарите.

— Мы посмеялись только, — удивилась та. — Боже мой, да будь тут хотя бы намек на правду, я бы и в гестапо рта не раскрыла.

— Еще новости!

— Уже не новости, Роберт! Тебе, Гессу, Буху… пора бы как-то отреагировать.

Лей молча вперил в нее запрещающий взгляд. Митфорд отвела глаза. Ее яркий румянец проступил еще сильнее, голубые глаза потемнели от нахлынувшего раздражения. Стал бы он так ее одергивать, будь она женой Адольфа?!

«Австрийский триумф» Гитлера сводил ее с ума. Умная, тонкая, рассудительная Митфорд ощущала себя как на сносях: ее честолюбие выросло до такого размера, что начинало искать выхода, угрожая порвать плоть. А выход был один — естественный, природный — брак с Адольфом и как следствие — то, что она уже примерила на себя и что пришлось ей впору — право быть собой. И не где-нибудь в Австралии или на ее затянутом туманами острове! Здесь, вблизи Гитлера, история была осязаема, материальна! До нее можно было дотянуться, дотронуться, даже стиснуть, как она это сделала вчера с рукой Адольфа, когда они вечером встретились в президентском дворце.

…Она сжимала его руку что было сил, а он, морщась от боли, одновременно улыбался и не отнимал руки. Вот так она желала бы поступать с ним! И с Робертом — так же и еще сильней, чтоб кости хрустели и слезы из глаз! И чтоб улыбался!

— Чистота идеалов национал-социализма не должна быть запачкана брызгами крови и вышибаемых из жертвы мозгов, даже если жертва виновна, — сказала она, резко шагнув вплотную к Роберту. — Я могу предоставить доказательства.

Лей, окинув ее пустым взглядом, отвернулся и пошел прочь.

Посмел бы он так… с фрау Гитлер!

А ведь она собиралась и еще кое-что сообщить Лею, точнее предупредить его. Дело было в том, что месть «ничего не забывающего» Бормана могла настигнуть Роберта гораздо раньше, чем он предполагал. Правда, даже среди обид на первом месте стояла у Мартина обида за фюрера; собственную он пока отставил.

В эти дни из Соединенных Штатов возвратился Вальтер Бух — Председатель Высшего Судебного комитета НСДАП, или Верховный судья партии, как любил титуловать своего тестя Мартин Борман.

Бух был несколько странной фигурой в окружении фюрера. Аристократ и интеллигент, мягкий, любезный в обществе друзей, на службе это был, пожалуй, самый несговорчивый человек в партии — законник, не признающий ни авторитетов, ни дружеских связей. Он позволял себе не выполнять личных распоряжений фюрера и сдался лишь дважды: во время репрессий против руководства СА (которые именно он со злой иронией окрестил «ночью длинных ножей» на манер американских вестернов) и в расследовании против Эриха Коха, гауляйтера Восточной Пруссии.

«Нелепый человек!» — возмущался по поводу Буха Гитлер. Тогда, в тридцать пятом, вовсю шла подготовка к ремилитаризации Рейнской зоны, и затевать какие-то «расследования» в самом деле казалось нелепо. Гитлер лично распорядился прикрыть «дело Коха» и изъять все документы. Судья обиделся и, демонстративно оставив пост, уехал в Америку, чему фюрер был тогда очень рад.

Но авторитет Буха в партии оставался высок, с этим всем приходилось считаться. И вот теперь, когда тесть вернулся в Берлин, Мартин, жалуясь на общие беспорядки, показал ему копии документов, подтверждающих факты незаконных сделок, подкупа должностных лиц, одним словом махровой коррупции, процветающей в ГТФ. Документы были таковы, что, как и в деле Коха, их можно было бросить в мусорную корзину лишь рукою фюрера.

Для вдохновения Мартин показал тестю и те злополучные стенограммы заседания Финансовой комиссии, в которых Лей «издевается над всем и вся и даже над чувствами самого фюрера».

…Гитлер стенограммы читал. Борману удалось-таки выцарапать их у Гесса, и, когда ехали в поезде из Берлина в Мюнхен, он несколько раз подкладывал их на видные места, пока Гитлер не заинтересовался.