Юнити тоже махнула рукой:

— Все зависит от настроения. А настроение — от результатов. А они таковы, что тебя пожелает поздравить вся нация.

— Нет, нет, никаких торжеств! — запротестовал Гитлер. — Я заранее всех предупреждаю! На пятидесятилетие… там уж никуда не деться. А это — чтоб прошло тихо. И вообще… Я предпочел бы заняться делом, — вдруг повернулся он к Фридриху Тодту. — Я смотрел по карте — мы где-то будем переезжать новый участок автодороги, не так ли? Если он еще не открыт…

— Еще не открыт, — тут же уточнил Борман.

— Отлично! Достаньте мне лопату.

Все присутствующие сидели с серьезными лицами, напряженно соображая, откуда свалилась на Адольфа эта прихоть — открывать автобан, еще не доехав до Берлина, где все готово для торжественной встречи и празднования свершившегося великого события?

Вернувшись после ужина в свой вагон, Лей тоже пошутил по поводу желания фюрера помахать лопатой… Видимо, чтобы снять напряжение?

Маргарита не ответила. Она стояла у столика, за которым недавно рисовали дети, и рассматривала что-то. Роберт тоже подошел.

Перед ними лежали два листа: один с умелым изображением пирамиды, двух сфинксов в основании колонн и между ними женской фигурки в костюме жрицы Изиды — все в серо-алых тонах. Другой — в черно-красных. Большое, продолговатое, темное пятно, несколько смазанное, как будто в движении, — справа, а под ним и за ним — что-то, похожее на множество клякс, посаженных красными чернилами, — целая дорога.

Родители переглянулись. Оба не нашли что сказать. Но, кажется, впервые за многие годы, глядя на это «впечатление» их маленького сына, они испытали одинаковое чувство.

Снимая напряжение на открытии первоклассного автобана, Гитлер так простудился, что во всех торжествах по поводу «австрийского триумфа» участвовал только формально. На первый план опять выдвинулся Геринг: принимал парады, произносил речи, блистал на балах и приемах. Он с видимой радостью взял на себя также и часть обязанностей Рудольфа Гесса, который много времени проводил с приехавшими родителями, женой и малышом.

«Мой неутомимый Герман», — поощрял Геринга Адольф и с удовольствием болел. Юнити тоже была довольна. Она выжила ненавистного Морелля и сама опекала больного фюрера. Дальнейшее также пошло, как Гитлер хотел: 20 апреля отметили в Берлине неутомительно, а двадцать первого он уже уехал к Гессам под Мюнхен, в их чудесное, уютное поместье, полное семейного тепла, как гнездо — пуха.

К Гессам собиралось большое общество; все гости были давно и хорошо знакомы со старшими Гессами и чувствовали себя легко.

Родители очень ждали дочь. А Грета ждала Роберта, который отправился в Данциг, а вернувшись, решительно заявил ей, чтобы она ехала с детьми одна, потому что он «туда не поедет».

— Я на твоих родителей семь лет глаз поднять не могу. Ну, что мне делать? Опять нудеть о том, что их дочь так меня любит, что предпочитает оставаться «фройлейн Гесс»? Я все могу вынести, Грета, кроме чувства стыда.

В дверь тихонько постучала Анхен. За ней топтался Генрих, однако, сделав над собой усилие, мальчик первым шагнул в комнату:

— Папа, мы поедем к дедушке и бабушке? — спросил он.

— Да, поедем, — ответила за Роберта Маргарита. — Ани, войди сюда. А ты выйди, пожалуйста, — улыбнулась она сыну. — Вместе с папой. Мы скоро вас позовем.

…Это платье она заказала в Париже, в одном из русских «модных домов». Заказала просто так, от тоски, но со странным ощущением, что однажды все-таки его наденет. Платье было роскошно и как-то нежно-задумчиво. Оно очень шло той девушке-манекену, которая его примеряла. Девушка была из эмигранток-аристократок и звали ее Натали. Маргарита это запомнила, потому что так звали жену русского поэта Пушкина.

Дочь ахнула, увидев платье, и еще раз — увидев в нем мать.

— Ты самая красивая на свете, — вздохнула она и, не отрывая взгляда, на цыпочках, отступала к двери — поскорей позвать отца. Генрих тоже будет восхищен и тоже станет посматривать на отца, проверяя, нравится ли ему мама.

Дожидаясь, пока Маргарита позволит ему и Генриху войти, Роберт отыскал среди бумаг не отправленное в Александрию письмо, а под ним два детских «впечатления». Он еще раз полюбовался мастерством дочери и, отложив ее рисунок, взял в руки рисунок сына. Генрих подошел и стоял рядом, потупившись.

— Мама не стала посылать, — объяснил он. — Она сказала, что дедушке и бабушке… может быть непонятно.

— Мне тоже, — не удержался Роберт. Генрих еще ниже опустил голову. Но тут же поднял ее, как учил отец, чтобы ответить:

— Они ведь были живые, папа. До того, как мы проехали по ним.

То, что его маленький сын сказал этим своим «впечатлением», Роберт узнает позднее, из оперативного отчета, представленного Гиммлеру начальником главного имперского ведомства безопасности (РСХА) Гейдрихом. В результате «мирного воссоединения братских народов» погибло около… семи тысяч австрийцев. Хотя запланировано было всего несколько сот! Гиммлер даже советовался с Герингом, показывать ли эту «статистику» фюреру. Геринг категорически заявил — ни в коем случае! Все-таки, как ни крути, а для «мирного вторжения»… многовато.

Гиммлер и сам пребывал в тяжелом недоумении. Обещал наказать виновных. Но — кого? Гейдриха! Мюллера? Самого себя?

— Никого он не накажет, — сказал Лею Геринг. — Да и… его можно понять. Он оказался в самом трудном положении. Все-таки, скажем честно… фюрер поторопился.

Отложив рисунок, Роберт сел в кресло и посадил сына к себе на колени, крепко прижав к груди. Мальчик замер, очарованный этой необычной, редкой лаской отца, и сам прижимался все сильнее — незаметно, без видимых усилий, — как будто врастая нежным тельцем в сильную, надежную мужскую плоть. Роберт же чувствовал себя так, точно это беззащитное существо было его собственной открытой раной, лишь слегка затянутой тонкой кожицей, которую может порвать любой ворвавшийся ветерок.

Что-то почувствовав, мать и дочь не позвали мужчин, а вышли к ним сами — обе в белом; у Анхен в руках была кукла, тоже в белом платье и венке.

Роберт только на мгновение прикрыл глаза и сейчас же встал, спуская с колен сына. Обида за семь лет ожидания слегка, холодком, тронула сердце.

Через час новенький ФВ-200 был уже в воздухе. Лей попросил своего друга весельчака Эрнста Удета немедленно доставить их под Кельн, где находилась красивая, протестантская церковь 17-го века, напоминающая Кельнский собор.

Маргарита не спросила, отчего он выбрал именно этот храм, а он не объяснил.

Только спустя много лет, вновь посетив это место, она нашла разгадку: могилу РОБЕРТА ЛЕЯ с датой рождения и смерти — 1922, сына Роберта от Елены Ганфштенгль, первую из потерь, с которой не примирилось его сердце.

В Харлахинг, новое поместье Гессов, они прилетели только 26 апреля и были встречены шутливым негодованием общества.

Дом напоминал александрийскую виллу старших Гессов, поскольку Рудольф все свои указания архитекторам свел к тому, что вручил им пачку фотографий дома, в котором родился, и попросил сделать «в том же роде».

И дом, и парк, и цветники очень понравились Маргарите, вызвали у нее ностальгические воспоминания. Гости чувствовали себя здесь просто замечательно: гуляли, купались, играли в теннис, загорали.

Мать отвела Маргариту в дальний уголок парка, где Эльза посадила любимые цветы Рудольфа — лиловые крокусы, точно такие, какие росли у них в александрийском саду. Несколько растений, по-особому укрытых, еще сохраняли свои цветки, и Маргарита улыбнулась им как трогательным друзьям из детства.

Мать и дочь улучили лишь минутку уединенья, и Грета, прижавшись щекой к щеке матери, шепнула: «Мы обвенчались, мама». Фрау Гесс перекрестилась. «Слава богу», — отвечал ее просветлевший взгляд.