— Вы куда сейчас? — спросил он Лея. — Хотя, у вас ведь здесь семья.

— Маргарита с детьми в опере, — ответил Роберт. — Вы сегодня обедали?

— Рудольф поручил вам за мной присматривать? — усмехнулся Гитлер. — Кажется, мы что-то ели в посольстве.

— Это было в одиннадцать часов. Может быть… На площади, у оперы есть ресторан. Меня там ждет один славный малый с интересной информацией, предназначенной для Рудольфа… Но, думаю, он и с нами поделится.

— А этот славный малый меня не испугается? — снова усмехнулся Гитлер.

Они вдвоем сели в машину фюрера. Гитлер легко понял, кто ждет Лея на оперной площади, и с какой информацией — тоже догадался. «Островная активность» Гесса (так он называл контакты с англичанами) всегда его настораживала, и более всего тем, что Рудольф неохотно рассказывал о ней. Но теперь, видимо, решился посвятить своего фюрера в английские дела и попросил Лея свести его, при возможности, с Альбрехтом Хаусхофером, который и ждал сейчас Роберта в уютном кабинете дорогого венского ресторана.

По дороге Гитлер задал Лею вопрос, который его интересовал пока чисто по-человечески. Он уже задавал этот вопрос Геббельсу и Герингу и был поражен тем, как сошлись в ответе эти антиподы.

— Скажите, Роберт, чем вам неприятен Борман? Что вы имеете против него?

— Ничего не имею. Идеальный функционер, — ответил Лей.

(«Прекрасный исполнитель», «администратор на все времена», «надежен, как смазанный механизм», — варианты уже дававшихся ответов.)

— Но за что вы его не любите?

— У Мартина много достоинств, полезных для дела, а его недостатки — продолжение этих достоинств.

— Это все слова… — Гитлер нетерпеливо поморщился. — Если не хотите, не отвечайте.

— Что вы сделаете с человеком, который нечаянно наступил вам на ногу? — вместо ответа спросил Лей.

— Да ничего… Отойду от него подальше.

— А с тем, кто наступил нарочно?

— Ну, может быть, и отвечу… чем-то в том же роде.

— А Борман в обоих случаях поступит так, как вы во втором. И без «может быть».

(«Ничего не забывает, в прямом и переносном смысле», — Гесс. «Если его птичка сверху обпачкает, он ее непременно выследит, отловит и голову свернет», — Геббельс.)

Гитлер усмехнулся:

— У вас есть доказательства?

Доказательств у Лея было предостаточно, но начни он их перечислять, это, пожалуй, совсем бы уж стало дурно попахивать.

— Вы помните, что произошло вчера? — ответил он снова вопросом. — С Борманом, я имею в виду?

— Да… Он был какой-то встрепанный. А! Ему же пришлось с трибуны говорить! — Гитлер засмеялся. — Для Мартина это тяжкое испытание.

— Так получилось, — объяснил Лей. — Мы с ним вчера одновременно оказались в Академии права: я там должен был выступать, а он в архиве рылся. Но неожиданно позвонил Гиммлер — нужно было срочно ехать. К кому же еще мне было в такой ситуации обратиться, как не к товарищу по партии, который находился ближе других?! Речь была формальной, из общих мест, текст я ему оставил.

Гитлер все смеялся.

— Так вот, я убежден, что старина Мартин при первой же возможности устроит мне какую-нибудь публичную пакость, непременно эффектную, у всех на виду, — подытожил Роберт.

Оперная площадь была ярко освещена оранжевыми и зелеными огнями. Это придавало ей особенно праздничный, карнавальный вид. Венская опера три дня подряд воодушевляла публику вагнеровскими шедеврами, а сегодня давали «Аиду».

Свита фюрера, подражая вкусам своего вождя, пришла послушать Верди для развлечения, однако отчего-то именно сегодня все, имеющие эсэсовские чины, явились в черных мундирах.

Альбрехт Хаусхофер не был шокирован появлением в кабинете ресторана Адольфа Гитлера. Он даже особенно и не удивился, прекрасно зная, что Гесс рано или поздно посвятит фюрера в самые сокровенные из своих замыслов. А любимым замыслом Рудольфа был вечный мир с Англией.

Гесс любил эту страну. Его чувство проявлялось даже в том, что он постоянно совершенствовал свой английский и теперь говорил на нем так сложно и «литературно», что (по выражению одного из его британских друзей Джеффри Шекспира[4]) «не всякий простой британец смог бы его понять».

Рудольфа совершенно не удовлетворяли формальные успехи визитов на остров Геринга и Розенберга. Его не порадовало даже то, как ловко его друг Альбрехт инициировал скандальное англо-германское военно-морское соглашение, под предлогом ограничения роста германского флота до одной трети британских ВМС. Наивные английские адмиралы оказались под стать «традиционным» европейским политикам, с их сохранившимся чувством «честной игры»!

Страны, конечно, сближались, но очень уж медленно. И настроения на острове менялись в пользу немцев, но не так радикально, как хотелось бы. Как всегда бывает в политике, больше было надежд на личные связи. На торжественном обеде, устроенном Гитлером в новой рейхсканцелярии в честь нескольких знатных англичан, Альбрехт познакомил Рудольфа с маркизом Дугласом Клайдсдейлом, будущим герцогом Гамильтоном, членом парламента и известным авиатором — «летающим маркизом», как его называли в Европе, и другом Черчилля.

Рудольф был замкнут. Новых имен среди его друзей давно не появлялось. Однако с этим молодым человеком он довольно быстро сблизился. «Летающий маркиз» тоже чувствовал к Гессу особую симпатию, как он признался Хаусхоферу, не то что к Герингу, который рассыпался перед ним в любезностях и хвастался новинками и секретами люфтваффе.

Советуя Гитлеру назначить министром иностранных дел Риббентропа, Гесс учитывал один недостаток этого назначения: новый министр недооценивал британских политиков, считая их косными и недалекими, а после отречения Эдуарда VIII вообще потерял к ним интерес. Англичане в ответ иначе как «Риббенсноб» германского министра не называли.

— Но как можно вообще доверять англичанам?! — хмурился Гитлер, сидя напротив Альбрехта Хаусхофера в венском ресторане. — Весь их остров пропитан еврейской и масонской заразой! Все они — порождение ядовитого тумана. Кстати, наш Руди, как мне помнится, даже их демократию назвал «свинорылой».

— Внутренние ощущения Рудольфа часто далеки от того, что он говорит. Но действует он, всегда исходя из внутренних ощущений, — заметил, глядя в тарелку, Лей.

— Да, это так, — согласился Гитлер. — И это меня беспокоит. Хорошо, давайте говорить прямо. Мне понятны опасения Риббентропа. После отречения Эдуарда я тоже ни в чем не уверен. В ноябре я заверил военных, что в начале «аншлюса» Британия станет помалкивать, что мы и наблюдаем, но — дальше, дальше-то?…

— Покидая остров на прошлой неделе, я подарил моим друзьям атлас, точнее — два: на первом просто обвел кусок Чехословакии, на втором этой страны вообще нет, — сказал Хаусхофер. — Клайдсдейл при мне показал оба Галифаксу. Видели бы вы его физиономию! Так смотрят на лакомый кусочек, который у вас на глазах отправляет в рот ваш vis-à-vis. По-моему, наших друзей британцев следует почаще звать в гости, чтобы у них сохранялось ощущение присутствия за столом.

Гитлер широко улыбнулся:

— А на старика Ллойда я произвел-таки впечатление, а?! Да, но… — Гитлер снова озаботился. — Все-таки Чемберлен такая бестия!

— Чемберлен тяжело болен. Врачи дают ему год-полтора, — сказал Альбрехт.

— Вы это точно знаете? — встрепенулся Адольф.

— Да, точно. По-моему, политик в таком состоянии склонен оставить своей стране мирное наследство.

У Гитлера загорелись глаза. Эта последняя мысль Альбрехта явно вызвала у него доверия больше, нежели все расчеты аналитиков.

Разговор продолжался уже с иным настроением фюрера. У него даже появился аппетит. Он с удовольствием ел мясной салат и пил коньяк и так разоткровенничался о личности Муссолини, к которому собирался, что Лей даже забеспокоился, не пожалеет ли после Адольф о том, что так расслабился в присутствии младшего Хаусхофера, и не повредит ли это Альбрехту.