14 марта директор Государственного банка Австрии передал Роберту Лею коды хранилища золотого запаса страны.

15 марта австрийская армия была приведена к присяге на верность фюреру и включена в состав вермахта.

11 апреля государство Австрия было официально переименовано в Остмарк (Восточная марка).

«Какие чувства испытывал великий человек, глядя на освобожденную Вену?!» — патетически вопрошал радиослушателей Геббельс. — Ведь еще подростком он ходил по этим улицам в составе демонстраций, требуя создания Великого германского рейха, а прислужники режима Габсбургов арестовывали и мучили его!!!"

Таким образом, и вторая половина плана «Отто» также была выполнена, сломав статус-кво послевоенной Европы. На очереди стоял план «Грюн».

Утомленные вожди позволили себе короткую передышку. Гесс еще пятнадцатого улетел к жене и сыну. Геббельс, к голосу которого немцы начали привыкать, как к весеннему щебетанию воробьев, тоже уехал в горы, с Лидой. Туда же собирались и Роберт с Маргаритой (детям были обещаны лыжные катания с гор). Но накануне триумфального возвращения фюрера в Берлин, за день до планируемого вылета, Лею позвонил Гесс и спросил, не могут ли они с Гретой задержаться ненадолго.

— Он сказал, что хочет один побыть с Гели, — объяснил свою просьбу Рудольф. — Ты знаешь, во что это может у него вылиться. Нельзя его оставлять одного. Если вы не останетесь, я сегодня же сам вылечу.

— Хорошо, мы останемся. Не беспокойся, — не сразу ответил Лей.

Гитлер не любил Вену. Когда власти выслали его из Австрии, он поклялся вернуться туда только триумфатором. Но нарушил клятву один раз, приехав хоронить на венском кладбище Ангелику Раубаль, свою двоюродную племянницу, которую любил.

Ангелика застрелилась. Факт самоубийства замяли, и семья получила разрешение от властей на похороны по католическому обряду.

Тогда, в тридцать первом году, Гитлер почти сутки провел у свежей могилы, сказав сопровождавшим его Гессу и Штрассеру, что хочет сдохнуть здесь, как пес на могиле хозяина.

В Мюнхене, в квартире, где он прежде жил вместе с племянницей, ее комната все эти годы оставалась нетронутой. Туда входили лишь доверенные лица менять цветы у мраморного бюста Ангелики и вытирать пыль. Гитлер, бывая в Мюнхене, надолго запирался в этой комнате, а выходя, пугал окружающих отрешенным видом. Кто знает, как он, возбужденный, переутомившийся, поведет себя в такой близости от праха Ангелики?!

Лей долго ломал голову, как ему навязаться Адольфу в провожающие, но так и не придумал. Если человек хочет побыть один, то с этим ничего не поделаешь. Но опасения Гесса были слишком серьезны. Обращаться же за помощью к Маргарите Роберту сейчас не хотелось: Грета уже побывала на могиле подруги. Оставалось разыграть спектакль.

Лей сразу после звонка Гесса распорядился закрыть кладбище для посетителей и повсюду выставить посты-невидимки. Посвященный в дело Борман, почти постоянно сопровождающий фюрера, должен был сообщить Лею о «зреющем намерении Гитлера куда-то на время скрыться». Веселая задачка! Но Мартин с нею справился. В шестом часу он позвонил Лею в рейхстаг, и Роберт, бросив все дела, поехал на кладбище, помянув недобрым словом Гесса, уже в который раз ставившего его черт знает в какое положение.

Кладбищенский сторож быстро провел Лея в самый центр, к похожей на цветочный холм могиле. Роберт раскопал среди цветов мраморную плиту, чтобы удостовериться. «Здесь покоится… любимое дитя… наш солнечный лучик… умерла 18.09.1931». Он все еще хорошо помнил то 18 сентября — нелепый, тяжелый день, нелепая смерть…

Роберт сел на скамейку; достав свой именной браунинг, положил его на колено, а сверху — руку. Посидев какое-то время, он оперся рукой с браунингом о закругленную спинку, опустил голову. И почти сразу задремал. Но и во сне он, как всегда, оставался настороже. Почувствовав, как кто-то осторожно вынимает у него из руки оружие, он и виду не подал, что проснулся. Теперь стоило лишь немного скосить глаза, и он мог спокойно наблюдать за фюрером, который, проверив затвор, отложил браунинг в сторону и сел на другой конец скамейки.

Роберт не знал, сколько прошло времени; у него онемела рука и начало так ломить шею, что он едва терпел. Но что оставалось делать?! Фюрера нельзя оставлять без присмотра. Он не должен сейчас впасть в какое-нибудь невротическое состояние, депрессию, прострацию и тому подобное.

Но шея болела, и Роберт решился выпрямиться. Открыв глаза, поискал свой браунинг.

— Вот он, — кивнул Гитлер. — Вы уснули с ним, прямо у виска. Это… тот самый?

— Меня замучил один сон, — начал Роберт. — Она… приходит ко мне и просит отдать эту «игрушку». Точно так же, как просила в тот день. Но тогда я не отдал. Сон такой навязчивый, тяжелый…

— Отдайте его мне! Пусть… — резко повернулся Гитлер. Он хотел сказать: «Пусть ко мне приходит!». Но вскочил и подошел вплотную к плите.

«Начинается», — подумал Лей, пряча браунинг подальше за пазуху.

Он никогда по-настоящему не верил в силу чувства Адольфа. Гели Раубаль помнилась ему простенькой и легкомысленной. Эта девушка только начинала выбираться из своего невежества, и, возможно, со временем, из куколки и вышло бы что-нибудь с крылышками. Правда, Маргарита считала ее талантливой, а Эльза Гесс — отмеченной и еще какими-то особыми дарами ума и сердца. Впрочем, дело-то было не в Ангелике.

Феликс Керстен, например, утверждал, что гипертрофированный эгоцентризм часто не позволяет человеку переступить черту родственного, кровного круга — отсюда и происходит взаимное тяготение родственников.

— Так, отдадите? — едва слышно переспросил Адольф.

— Не сейчас. После, — так же мрачно, но внятно ответил Лей.

— Хорошо. После. А… правду скажете?

Правду… Это только Маргарита тешит себя тем, что знает ее. Кажется, она даже предлагала рассказать Юнити… Все-таки напрасно он тогда не спросил.

Роберт поморщился ненужным мыслям.

— Чтобы любить вас, нужны силы. Она их в себе не нашла. Вот правда, — твердо ответил он. — Девочка просто испугалась.

Гитлер медленно повернулся. Его взгляд, нацеленный на Лея, должно быть, прожег деревянную спинку скамьи у того за спиной.

— Вы… так думаете? Вы убеждены?

— Она сама мне сказала. Когда мы с ней искали в тот день художника, она сказала, что не хочет причинять вам боль, потому что любит слишком сильно. Она сказала, что любит так, как нельзя любить в этом мире. С художником же все проще. С ним она ходит по земле. Она собиралась бежать с ним. Они даже уехали в машине Гесса. Но вернулись. Она вернулась, я думаю, потому, что и в этом простом мире ощутила себя чужой. Она как будто потерялась между двух миров. И испугалась, бедняжка.

Лей говорил скорее равнодушно, устало, как о само собой разумеющемся, давно понятом и несложном деле, хотя и печальном. Он сразу выбрал эту тональность и не ошибся. Адольф жадно слушал, подавшись вперед и сгорбившись; сведенные судорогой губы подрагивали.

«Вот на этом бы и закончить», — размечтался Лей.

По всей Вене третий день гудели колокола; гул и звон хорошо были здесь слышны. Они напомнили Роберту о том, что этот напряженный, ушедший в себя человек, уязвимый для воспоминаний о надежде на счастье с женщиной и, по-видимому, уже навсегда одинокий, все-таки не только кумир, на которого молятся миллионы… И Роберт не то чтобы устыдился, а внутренне придержал себя, подумав, что на сегодня солгал достаточно.

Он встал и несколько секунд постоял у спрятанной под цветами плиты. Потом кивнул фюреру и пошел прочь. За воротами рядом с его машиной стояла машина Гитлера. Лей подождал немного. Гитлер медленно шел к выходу по усыпанной мраморной крошкой кладбищенской аллее, шел устало и тяжело, но уверенно.