— Я в Берлин, — ответил Лей.

— Опять трибуны, толпы, заседания… Не наскучило?

Он искоса посмотрел на нее; она тоже повернула голову и поймала его взгляд.

— Роберт, что это за история с Ренатой Мюллер? Расскажи мне.

Он только пожал плечами. Этого еще недоставало!

«История с Ренатой Мюллер», недавно покончившей с собой кинозвездой, была ему известна, так сказать, из первых уст: после ее самоубийства Гитлер сам поведал ее ему и Гессу, наедине.

— Тогда я сама расскажу, — вдруг заявила Юнити. И начала, поспешно, по-американски, глотая слоги и целые слова, словно боясь, что он сразу ее остановит.

Но Лей не остановил. По мере того как она говорила, у него все больше округлялись глаза: все это она могла услышать лишь от самого Адольфа, но… Но неужели он… так… ей это поведал?!

— …и он объяснил ей, что его давит чувство вины за ту… Ангелику. Однажды он ударил ее и не может себе этого простить. Но если бы нашлась женщина, которая наказала бы его, побила, избила до полусмерти, он, может быть… нет, не простил бы себя, но все стало бы уже не так… безнадежно. И он смотрел мне в глаза, смотрел так, точно просил, умолял об освобождении от вины! А я… Я не смогла… его ударить.

— Довольно! — приказал Лей. — Зачем ты мне это рассказала?’

— Чтобы ты помог мне.

— Побить Адольфа?

Она откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. Лей взял фляжку с коньяком, чтобы сделать несколько глотков. Откровенность фюрера с женщинами всегда казалась ему излишней, какой-то болезненной. Гесс был прав, полагая, что чем меньше женщин рядом с Гитлером, тем лучше для дела.

— Ты мне поможешь? — спросила Юнити, тоже протягивая руку за фляжкой. — Это ведь в общих интересах.

— Он всего лишь признался тебе в любви к другой женщине, — поморщился Роберт. — Неужели ты не поняла?

— Если бы он признался в любви к этой… Браун или к Чеховой или… кому-то из живых, я бы все поняла правильно, а так…

— Чего ты от меня-то хочешь? — не выдержал Лей.

Она видела, как ему неприятен этот разговор, но упорно продолжала:

— Ты хорошо знаешь Адольфа. Ты знал и ту… Ангелику. А я знаю, что он очень хотел жениться на ней…

— А тот факт, что я сам шесть лет не могу затащить Грету в мэрию, тебя не смущает?

Юнити пожала плечами:

— Грета исключение… Такое же, как моя сестра Джессика. Она коммунистка.

— Детка, давай на земле продолжим этот разговор, — попросил Роберт. — Если вообще сядем.

— Прекрасно сядем, — кивнула Митфорд. — Так вот, не смущает. А еще я теперь точно знаю, что не просто нравлюсь Адольфу, а очень сильно нравлюсь. Мне только нужно правильно сделать последний шаг. Чему ты усмехаешься?

— Разве?

Он действительно усмехнулся, но как ему представлялось — про себя. Сколько женщин вот так же говорили себе: «Мне только нужно правильно сделать последний шаг…» Как же!

— Но он ведь сам объяснил тебе, что нужно делать: надавать пощечин, швырнуть чем-нибудь или покусать. — Роберт уже откровенно смеялся.

— Я потому и спросила о Ренате. Я хочу знать, что сделала она, — спокойно ответила Юнити.

«…Вообразите себе — я захожу в спальню, а она там, уже голая, ползает по ковру и вопит, чтобы я избил ее, что она умирает от желания быть избитой мною! — возмущенно рассказывал Гитлер, когда они этим летом возвращались поездом из Мюнхена. Но заметив, как они сдерживают улыбки, сердито засопел. — Знал бы — не стал рассказывать.

— Нужно было просто оставить ее там беситься в одиночестве, — заметил ему Гесс. — А ты, конечно, начал с нею деликатничать.

— Пнул два раза в задницу и вышел. А теперь вот жалею. Нужно было… поговорить, успокоить как-то…»

Если бы не рассказ Юнити, Роберт, пожалуй, поверил бы, что все было именно так, но сейчас он внезапно осознал, что Адольф солгал им и что сцена с Митфорд была точным повторением сцены с Ренатой Мюллер, с той только разницей, что Рената, по-видимому, сделала то, на что у английской аристократки не хватило духа: стукнула Адольфа, как он ее об этом просил.

— Чему ты опять? — цепко взглянула Юнити. (На этот раз он вслух и от души расхохотался.) — Она… сделала что-то такое, да?

Юнити попыталась заглянуть ему в глаза:

— Роберт, да?

Лей снова взял фляжку:

— Во всяком случае, чем эти игры закончились, ты знаешь.

— Что же мне делать? — спросила она после получасового молчания.

— Выбросить пустые планы из головы. Хочется опять замуж — выходи. А Адольфа оставь в покое.

— А если я этого не сделаю?

— Пустишь себе пулю в лоб.

Она снова долго молчала. Лицо ее было бледно, губы упрямо сжаты. Весь облик как будто говорил: «Ну, это мы еще посмотрим».

«…Расскажи ей об Ангелике. Правду. Всю», — попросила Маргарита.

Заходя на посадку, Лей вдруг подумал, что нужно было тогда же спросить, а что, собственно говоря, она подразумевает под этой «всей правдой» и то же ли самое, что имел в виду он.

Гитлер прибыл в Берлин на день позже и провел совещание, на котором каждый из посвященных был прямо поставлен перед личной мерой ответственности за готовящийся аншлюс.

Эмоциональное состояние вождей было в эти последние дни осени тридцать седьмого года разным. Гитлер заметно нервничал, то пребывал в задумчивости, то срывался на крик. Гесс оставался в Бергхофе, но все знали, что фюрер звонит ему туда по нескольку раз в день. Гиммлера почти никто не видел. Геббельс развил такую бурную деятельность, что его видели одновременно в двух-трех местах. Самым уверенным выглядел Геринг. Он, как и Гесс, поддерживал фюрера и общий боевой дух. Герман словно набрал воздуху в легкие, да так и ходил, раздувшись от распиравшего его энтузиазма. Он часто потирал руки и улыбался одними губами так, будто говорил: «Ну, скоро приступим, господа!»

Лей в эти дни тоже был круглосуточно занят: он занимался пожиманием рук. В конце недели, посетив Техническое управление Имперского министерства авиации, он пожаловался его главе генералу Эрнсту Удету, что его правая рука стала похожа на клешню рака, которую тот сунул в кипяток. Рука в самом деле выглядела красной и распухшей, и Удет шутки не принял, а посоветовал Лею поскорей показаться врачу.

— Ладно, съезжу к Керстену, — согласился Роберт. — А пока объясни-ка мне, что это за родовые изыскания у тебя тут проводятся? Штрайхер мне жаловался.

— Этот жидоеб уже сунул свой нос? — удивился Удет. — А Герман-то уверен, что все сделал тихо.

— Геринг ничего не умеет делать тихо, — поморщился Лей. — А Мильх чистопородный еврей, у него это на носу написано.

— Ему уже подыскали арийского папашу — барона фон Бира, правда при этом сделали бастардом.

— Послушай, Эрнст, все это чушь, конечно, но два момента я бы учел. Во-первых, Щтрайхер Герингу Мильха не простит. Держу пари на что хочешь. Во-вторых… Эрхард Мильх, будь он хоть трижды еврей, — первоклассный организатор, и тебе, старина, извини, без такого заместителя не обойтись. Однако пример Бормана все же держи в голове.

При упоминании этого последнего имени красивое лицо генерала Удета приняло злобно-брезгливое выражение. Это была одна из тех эффектных гримас, которым знаменитого аса обучили в двадцатых годах в Голливуде, когда он снимался там в лихих боевиках. Но он тут же улыбнулся своей белозубой улыбкой:

— Слушай, а ну их всех, а? Я тебя сто лет не видел. Может… Нет, нет… — Он сделал протестующий жест. — Ты у нас теперь трезвенник! Я не об этом. Съездим на аэродром. Я тебе такую штуку покажу.

— Хочешь сказать, что у тебя Ju-88 уже пикирует? — улыбнулся Роберт.

— Во-первых, пикирует, — обиделся Удет. — Укрепили фюзеляж, установили тормоза…

— А скорость, а высота полета!? А вес? Тонн двенадцать набрал, то есть — в два раза?

— Да погоди, я не о нем. Помнишь, еще покойный Вефер все твердил о четырехмоторном Хе, чтоб бомбить Англию? Так вот, я поставил Хейнкелю задачу, чтобы его 177-й пикировал с углом атаки в шестьдесят градусов, а?! Каково?