— Грета? И ты не спишь? Посиди со мной.

Маргарита присела в кресло рядом. Только сейчас она заметила, что все лицо Магды мокро от слез.

— А я опять беременна. Хельга, Хильде, Хельмут, Хольде… Господи, зачем только я их рожаю? — Магда тихо засмеялась. — Что делает твой муж? Спит? Мой — тоже… со своей чешкой.

— Ты пьяна? — огорчилась Грета.

— Чуть-чуть… Скажи, отчего ты не рожаешь? Как тебе это удается? Постой… я знаю. Роберт бережет тебя. Чем же ты расстроена?

— Я не рояль… — Маргарита усмехнулась. — Хотя… я расстроенный рояль.

— А Роберт тебя никак не настроит? Понимаю. Но это не похоже на него. Вообще, я должна тебе сказать… — Магда живо повернулась к ней. — Он очень переменился. Он теперь другой человек А прежде… — Она махнула рукой. — И не верь никому, что бы ни болтали! Они ему не могут простить, то есть тебе!

— Может быть, вернемся в дом? — предложила Маргарита.

— Нет… Возьми мою шаль… укутайся. А мне там душно. Нечем дышать. Уеду. И разведусь. Я уже разводилась — ты знаешь. Не потому, что мой Гюнтер был старше меня, а потому, что с ним была скука. Тоска!.. О, какая была ску-ука с ним! А Йозеф ублюдок, сукин сын! Таких засранцев свет еще не видел. Но мне с ним не скучно. Не скуч-но! — Она снова засмеялась. — Прости, я болтаю… Я не очень пьяна. Мне так просто с тобой. Твой брат все-таки моралист, зануда, а ты… ты лучше всех нас. Ты вообще… другая.

Грета все же увела ее, дрожащую от холода, съежившуюся и как будто сделавшуюся меньше ростом, — эту гордую и надменную, никогда не теряющую самообладания и такую недоступную для смертных красавицу Магду, образец матери и супруги. Магда плакала, уверяла, что разведется…

Так они и встретили мутный рассвет, и первые проблески утра невесело легли на усталые лица женщин — тридцатишестилетней Магды Геббельс и приближающейся к своему тридцатилетию Маргариты Гесс.

За завтраком в полдень из дам присутствовали только сестры Браун. Ева, вся в светло-сиреневом, безмятежно улыбалась Адольфу, мучительно стараясь разгадать его настроение. Она уже достаточно его изучила, чтобы определить, — что он, во всяком случае, отнюдь не «на коне». Ева знала, что эту ночь он провел с Юнити.

После завтрака гости разъезжались. Гитлер планировал свой отъезд на завтра, а сегодня принимал одного за другим Геринга, Геббельса, Риббентропа, отпуская их. Лею также была назначена аудиенция, на три часа.

Роберт велел Маргарите разбудить его в девять. Она честно сделала три попытки, а потом сказала себе: «Хватит. Все». В конце концов, надоело! С тридцать третьего года одна и та же история: накануне просит разбудить, доказывает, как ему важно быть где-то вовремя, а результат всегда один — она, промучившись с ним час, два, чуть не плачет, а он спит себе… А после ей же — претензии. Однако в третьем часу она все же вернулась в спальню, дав себе слово, что это в последний раз. Очень «кстати» вспомнился вдруг какой-то английский рассказ в стиле Диккенса, где ребенок зовет свою умирающую мать и та открывает глаза, услыхав этот тихий зов из глубин своего беспамятства.

Маргарита, нервно рассмеявшись, привела в спальню детей и попросила бойкую Анхен позвать отца. Грета не особенно рассчитывала, что из этого что-то выйдет, но когда Анхен тихо произнесла «папа», стоя у самой двери, Роберт внезапно открыл глаза.

— Ты звала меня? — спросил он дочь.

Девочка посмотрела на мать.

— Тебе приснилось, — ответила за нее Маргарита.

— Да… мне приснилось, что она кричит… Ты не кричала, нет?

— Нет, папа.

Анна побежала к нему и влезла на постель.

— Папа, тебе хочется спать, да? Знаешь, что я делаю, чтобы поскорей проснуться? Вот что!

Она ловко сделала на постели «мостик», затем — кувырок.

— Попробуй!

— Хорошо, непременно, — улыбнулся Лей. — Только тут мне места мало.

— Ани, поди ко мне, — позвала дочь Маргарита. — Ты мешаешь папе. Нельзя так вести себя.

Но отец улыбался, и дочь уселась ему на живот.

— А ты что же? Иди к нам! — позвал Роберт сына.

Генрих подошел, застенчиво улыбаясь, и сел на краешек Анна тут же вскочила и, подбежав к матери, потянула ее за руку к постели. Когда Маргарита тоже присела, девочка опять заняла свое место и, довольная, оглядела всех.

— Папа, ты будешь вставать? — спросила она.

— Буду.

— А почему?

— Потому что у меня дела. Меня ждут люди.

— Ты им что-нибудь привезешь?

— М-м… как тебе сказать…

— Папа привезет им много хороших слов, Ани, — отвечала Маргарита. — А теперь слезь и принеси мне папины часы — вон те… Спасибо, детка. — Она положила часы Роберту на живот и вывела детей из спальни.

Когда она вернулась, Лей стоял у окна, видимо обдумывая что-то.

— Фюрер просил тебя быть у него в три, — коротко передала Маргарита.

Он резко повернулся к ней.

— Мне не всегда по силам исполнять твои приказы, Роберт, — сказала она, предупреждая его упрек.

— А высмеивать меня при детях тебе… по силам?! — бросил он. — Или ты думаешь, что они еще ничего не понимают?

Она опустила глаза.

— Если ты и впредь станешь позволять себе подобные вещи, то я буду вынужден отвечать, — продолжал он. — Ты уже приучила меня постоянно от тебя защищаться, но прежде это не касалось детей.

— Извини, я… Больше это не повторится. Мне следует лучше контролировать себя.

Он снова отвернулся к окну. Она минуту стояла, борясь с собой. Так тянуло подойти, обняв сзади, сильно прижаться всем телом, разом ощутив его всего, раздраженного, любимого… Она вдруг заметила, что он потирает правую ладонь, и подошла ближе:

— У тебя что-то с рукой?

— Да сам не пойму. — Он потряс кистью. — Странное ощущение. Как будто эта рука тяжелее той.

— Ты вчера… укололся значком, — вдруг вспомнила Маргарита.

— Чем? — не понял Роберт. — Наверное, просто лежал неудобно. Вот что, Грета. — Он снова резко повернулся. — Если ты вернулась ко мне… — Он помедлил. — Давай, наконец, обвенчаемся. По любому обряду — мне все равно. У тебя в роду все были протестантами, у меня — тоже, так что… — Он смотрел на нее прямо, несколько исподлобья, тем самым «бульдожьим» взглядом, что больше походил на сомкнутые намертво челюсти. — Так что на этот раз я намерен довести дело до конца.

Она невольно улыбнулась. Она столько раз представляла себе их венчание, что даже запомнила все не существующие пока детали: лицо священника, фасон своего подвенечного платья, роспись боковой стены храма, убранство алтаря… Господи!

Раздался телефонный звонок. Рейхсляйтеру вежливо напоминали, что в три его ждет фюрер.

Когда Грета завязывала Роберту галстук, снова позвонили. Звонившему пришлось проявить терпение. Завязывание галстука обычно сопровождалось у них долгим поцелуем. Это происходило всегда, так что однажды, в разгар очередной ссоры, чуткая умненькая Анхен вдруг принялась совать матери в руки галстук отца и просить со слезами: «Мама, завяжи папе галстук, пожалуйста, мама, завяжи!»

Нестерпимое воспоминание, одно из тех, что постоянно алеют в памяти, как свежие рубцы.

Телефон звонил… Лей, одной рукой нащупав трубку, собирался было отшвырнуть ее подальше, но голос в ней его удержал. Звонила Юнити.

Она попросила Лея взять ее в свой самолет, если он летит один.

Через полтора часа, надев летный шлем и бросив перчатки в кабину своего модернизированного МЕ-109, Лей спросил Митфорд, не слишком ли по-английски она покидает Бергхоф?

— Так всем удобней, — отвечала Юнити.

Больше он вопросов не задавал.

Юнити часто летала с Леем и всякий раз, залезая в кабину, не забывала мысленно попрощаться с жизнью. С годами это вошло у нее в привычку; она полюбила эти полеты и уже не могла обходиться без них, как без выбросов в кровь адреналина. Роберт поначалу морщился на ее просьбы, но затем, заставив освоить парашют, перестал отказывать.

— Куда мы? — спросила она после долгого молчания, когда они прошли горные цепи и внизу потянулись однообразно-геометрические фигуры полей.