Папа кричит, кричит, всхлипывает, хрипит, как будто что-то застряло у него в горле.

— Ты не знаешь… — говорит он. — Ты не знаешь, что она мне сказала… Она сказала… Ты не знаешь, что она мне сказала!..

— Не знаю и знать не желаю!

— Она сказала!.. — Папа снова падает головой на стол. — Она мне сказала…

— Не стой тут, дрянь! — набрасывается мама на меня. — Стоит, как истукан! Убирайся вон! Только твоих идиотских высказываний мне не хватало! Налей лучше ему воды.

Я наливаю воды из графина.

— На, выпей воды и успокойся.

— Я спокоен, — говорит папа. — Нинусенька, я спокоен. Я спокоен. Я абсолютно спокоен. Ты не знаешь, что она мне сказала!.. — Он снова бьется головой об стол.

Нет, он, наверно, не хочет, чтобы я умерла. Наверно, не нужно было спрашивать.

— Павел Александрович! — говорит бабушка. — Может, вам надо что в магазине? Я иду, так могу купить.

— Нинусенька, убери ее отсюда, пока я не проломил ей голову! Какого дьявола ей снимали угол, если она все равно все время торчит здесь?

— Ниноленьки, почему он сердится? — удивляется бабушка. — Может, он думает, что я обижаюсь, что он швырнул в меня топором? Я не обижаюсь. Скажи ему! Мало ли что между своими бывает!

Папа встает и выходит из комнаты.

— Замолчи и оставь меня в покое! — злится мама. — Не желаю ничего этого знать! Дайте хоть сдохнуть спокойно без ваших проклятых выдумок и скандалов… Зачем ты явилась? Что ты тут топчешься? В доме шаром покати — ни масла, ни хлеба, ни молока, а она стоит и несет какую-то чушь!

— Лечу! — соглашается бабушка. — Скажи, что брать.

У нас собрание. Кончился учебный год.

— В сравнении с прошлым годом успеваемость заметно повысилась, — сообщает Марья Трофимовна. — В классе шесть отличниц и девять хороших учениц.

Перед ней на столе сложены стопочкой наши табеля. Мы все сидим: девочки у окна, а родители, мамы и бабушки — в том ряду, что у двери.

— Первыми получают табель отличницы, — улыбается Марья Трофимовна. — Света Штейнберг!

Я? Я отличница? Как это? В прошлом году у меня были две четверки… Я подхожу к Марье Трофимовне, получаю табель и сажусь на место.

— Ира Грошева!

Ира берет табель, но не возвращается на место, а бежит к своей маме. Прыгает ей на колени и прячет голову у нее на груди.

— Ира Каверина!

Каверина тоже не хочет возвращаться на свое место, а бежит с табелем к маме.

— Зоя Линкина!

И Зоя спешит к своей маме… За нею Алла Вольфсон, и еще девочка, и еще…

— У Нины Феденко одна четверочка по арифметике, — продолжает Марья Трофимовна.

И Нина Феденко — у нее есть три брата и сестра — садится со своей мамой. Все, все… А мне почему-то даже в голову не пришло подойти к маме… Вот она, сидит за вторым столом, улыбается Марье Трофимовне…

— Одна тройка по русскому у Ляли Гизатулиной. Крепкая, но все-таки тройка.

Мне делается вдруг больно… Ужасно больно тут, в груди… Почему я не захотела пойти к маме? Почему?! Я сгибаюсь от боли, ложусь щекой на стол.

— К сожалению, с тройками кончила такая способная девочка, как Света Васильева, — вздыхает Марья Трофимовна. — Могла бы учиться на отлично, но ленится, на уроках любит поболтать.

И Света Васильева садится на колени к своей толстой-претолстой противной маме. Скоро только мы с Аней Битулевой останемся тут, в ряду у окна… Я не хочу, не хочу!

Я вскакиваю и бегу вон из класса. По коридору, по лестнице… Я тоже могла подойти к своей маме! Почему я не догадалась? Почему? У Ани нет мамы, но у меня есть! Почему я не догадалась подойти к своей маме?.. Почему я не догадалась? Я не прощу, никогда не прощу себе этого!..

К нам приехали тетя Тамара с Ритой.

— Тамарочка, дорогая! Мне тебя провидение послало! — радуется мама. — Честное слово. Я была в полнейшем отчаянье, просто не знала, что делать. Павел едет в Бежицу, в творческую командировку, на два месяца. На какой-то дурацкий паровозостроительный завод. Мало было Магнитки! Я сказала, что поеду с ним, но он тотчас категорически отверг под тем предлогом, что Светлана, дескать, не может остаться одна. Ерунда, конечно, вполне взрослая девица, но разве его переубедишь? Упрям, как черт. Вообще, вся эта командировка затеяна единственной целью вырваться из дома и скрыться с моих глаз. Но теперь я с чистой совестью могу заявить, что Светлана остается с тобой.

— Нет, Ниночка, как же? — пугается тетя Тамара. — Я ведь в Москве недолго пробуду, я собираюсь главным образом в Ленинграде пожить…

— Почему именно в Ленинграде? Чем тебе Ленинград милее? Чем тебе плохо в Москве?

— В Москве я уже долго жила, а там не была ни разу. Хочу посмотреть, поездить… Белые ночи хочу видеть, мосты…

— Разве в Кривошеине нету белых ночей?

— В Кривошеине? — смеется тетя Тамара. — Там, мамочка, черные дни, а не белые ночи! Нет, Ниночка, не проси, не могу, ни за что не останусь! А тетя Лизонька разве не может за ней присмотреть?

— О чем ты говоришь! Она за собой не в состоянии присмотреть. И вообще… Он не согласится. Да что тебе приспичило? Поедешь в свой Ленинград после.

— Когда же после? У меня ведь отпуск, я должна вернуться обратно.

— В следующий раз съездишь.

— Нет, что ты! Следующий раз — это два года. Два года! Я два года мечтала… Ниночка, ты не знаешь, если бы ты только взглянула на наше Кривошеино, ты бы меня поняла. Живешь и отсчитываешь каждый день до отпуска. Особенно с тех пор, как не стало мамы…

— Ах, боже мой, Тамарочка, я тебя отлично понимаю, но и ты постарайся меня понять: если ты не останешься, значит, он уедет один. Хвост трубой, и все, пиши пропало! Тотчас подскочит эта мерзавка — будто бы ты не знаешь, как это бывает! Только и ждет удобного момента. Или какая-нибудь другая явится. Такого добра теперь везде хватает. Ты себе не представляешь, чего мне это стоило: хоть как-то выцарапать его из ее когтей! Из этих нежных лапок… Давай знаешь как договоримся? Ты скажи, что остаешься. Мы через две недели уедем. И тогда можешь мчаться, куда тебе заблагорассудится. На все четыре стороны. Две недели ты согласна здесь побыть? Оказать мне такую великую услугу?

— Ниночка, я не знаю… Две недели… А что же потом? Как же Светлана потом?

— Об этом не беспокойся, я все улажу, — обещает мама. — Она останется с хозяевами. Вполне приличные люди.

— Какими хозяевами?..

— Как какими? Хозяевами дачи.

— Ниночка, мамочка, я не понимаю! Какая дача? Какие хозяева? Ты хочешь, чтобы я ехала с ней на дачу?

— Разумеется. Мы же сняли дачу. Поживешь две недели на даче, отдохнешь…

— Нет!.. Ни за что! — Тетя Тамара вскакивает со стула. — Это опять Кривошеино! Чтобы я в отпуск забилась куда-то в деревню?!

— При чем тут деревня? Это не деревня, а дачный поселок.

— Нет, нет! Хочу ходить по улицам, видеть огни, лица, нарядных женщин, бывать в театрах, в кафе, смотреть на автомобили! Ниночка, пойми, я там гнию заживо, год за годом, погибаю в этой тайге, в этих снегах, в этой пустыне, дай хоть разочек вздохнуть полной грудью! Нет, не проси, не говори мне об этом — я не поеду ни в какой поселок!

— Как знаешь, — говорит мама. — Наше дело предложить, ваше — отказаться. Мне представлялось, что это не такая уж чрезмерная жертва. Возможно, я ошиблась. Поверь, если бы ты оказалась в подобном положении и просила меня о столь скромном одолжении, я бы не променяла твое благополучие на посещение театров и ресторанов. К тому же ты с тем же успехом сможешь посетить все это и через две недели. Впрочем, как знаешь, тебе виднее. — Мама поджимает губы.

— Ниночка, — плачет тетя Тамара. — Зачем же ты обижаешься?

— С какой стати я буду обижаться? — Мама пожимает плечами. — Я абсолютно не обижаюсь и не думаю обижаться. Поступай так, как тебе кажется правильным. Знаешь, что я подумала? Вовсе не обязательно торчать там полные две недели. Переедем, побудем для вида два-три дня и вернемся себе в Москву. Сможешь бегать по своим театрам. А после нашего отъезда дней пять как-нибудь выдержишь, и все, отправляйся на здоровье в Ленинград.