— Нина, что ты мне принесла!
— То, что ты просила!
— Я просила уху, а ты принесла мне эту каменную воблу! Разве я могу грызть каменную воблу?
— Не дури мне голову, я прекрасно помню: я специально спросила, что тебе принести, ты сказала «сухой рыбы»!
— Я сказала: рыбы с ухой! — плачет бабушка.
— Если ты хотела ухи, то так и следовало сказать: «Свари мне ухи!»
— Я так и сказала!
— Нет, ты сказала: сухой рыбы!
— Рыбы с ухой!
— Я специально купила. Ездила, искала. Лишь бы тебе угодить. А теперь выясняется, что тебе требуется нечто совершенно иное. Все, не желаю больше слушать! Прекрати это бесконечное издевательство. Мало того что я в такую жару каждый день таскаюсь в эту проклятую больницу, так ты тут еще изобретаешь шарады! Эзоповские загадки. Я, видите ли, должна догадываться, что она имеет в виду: с ухой или без ухи!
— Хотела съесть ложку ухи! — плачет бабушка.
Другие больные смотрят на нас.
— Ничего ты не хотела, не выдумывай! Хотела только мучить меня. Выматывать мне душу.
— Тебе жалко матеры ложку ухи!
— Ничего мне не жалко! Если хотела ухи, должна была так прямо и говорить.
— Я так и сказала!
— Нет, ты не сказала! — шипит мама. — Ты сказала: рыбы сухой! И вообще, прекрати эту комедию! Оставь меня в покое. Воистину, никакого самого святого терпения уже не хватает!.. Учти, я тебя предупреждаю: если ты не оставишь своих дурацких фокусов, я вообще больше сюда не приду. Ноги моей тут не будет!
— Ничего, Нина… Бог все видит… Бог накажет!
— Хорошо, накажет. Авось переживу. Более того, как уже наказал, верно, не накажет!
Я иду по нашей улице. Одна. От школы к нашему дому. День тихий, теплый, легкие облачка плывут по голубому небу, какой-то пух летает в воздухе… Или не пух, так, пылинки какие-то…
А может… всего этого нет? Может, мне только кажется?..
Я останавливаюсь. Смотрю на небо. Дома… Трамвайная линия… Стена… Окна… Все кажется?.. Нет, не может быть!..
Почему же не может? Снятся же нам сны. Во сне мы думаем, что все правда. А потом оказывается, что это сон. Может, это тоже сон?.. Особенный такой… И он мне снится… Я думаю, что все есть — на самом деле есть, — а на самом деле ничего нет… Но если ничего нет… тогда и папы нет… И Нины Константиновны… И школы… И Ики тоже нет…
Нет, если бы это только казалось… Это не могло бы быть таким… таким постоянным. Каждый день одно и то же. Те же дома, те же трамваи. А может… Я просто не помню?.. Может, и это кажется: что вчера было то же самое?.. Может, вчера вообще ничего не было… Никакого вчера…
Что же теперь делать? Как же узнать? Спросить у папы? Но как же спросить, если он мне только кажется? Невозможно…
И зачем кажутся всякие скверные вещи? Страшные… Пусть бы казалось что-нибудь хорошее, приятное: лес, речка, море… И чтобы никто не ссорился… Не дрался… Чтобы все были добрые. И чтобы живот не болел… Да, но во сне тоже снится всякое — не одно только хорошее. Плохого даже больше. Разные ужасы… Мерзкие рожи… Как будто кто-то гонится… Еще хуже, чем наяву… Значит, это не доказательство. Что же делать?
А что в таком случае кажется другим людям? Я тоже кажусь Ике или только она кажется мне? Или их вообще нет?.. Вообще никого нет… А я… Но может, и меня нет? Может, я тоже только кажусь?.. Конечно, если никого нет, то и меня нет!.. А что же тогда есть? Кому это все кажется? Вот это солнце, луна… Как страшно… Кому же этот сон снится?
И если я только думаю, что у меня есть глаза… Только думаю, что вижу небо… Вот это голубенькое небо с белыми облачками… Думаю, что у меня болит живот… Зачем?!
Что мне делать? Идти домой или нет? Приду домой, увижу папу и буду бояться с ним говорить… Говорить с кем-то, кого нет… Но ведь я все равно не знаю, что он мне ответит… А может… Как же узнать правду?..
У бабушки теперь сидит сиделка. День и ночь. Мы с мамой тоже приходим и немножко сидим возле ее койки. Бабушка ничего не говорит — только стонет… Все время тихонечко стонет… Ей так легче.
— Давай я подыму ее, а ты простынь перестели, — говорит сиделка маме.
Мама вздыхает, встает. Сиделка подымает бабушку на воздух — бабушка такая маленькая, такая легонькая…
— Боже, ничего уже от нее не осталось, — говорит мама. — Сколько же это может длиться?.. Ужас… За что? За какие грехи?
Сиделка подправляет углы простыни, бабушка стонет. Лицо желтое… Не лицо — череп, обтянутый кожей… Может, это и не бабушка вовсе?
— Ладно, что ж сидеть? — говорит мама. — Ничего не высидишь… Пойдем… Вы в случае чего мне звоните.
— Позвоню, — обещает сиделка.
— Поцелуй бабушку, — говорит мама. — Ты ее больше не увидишь. Нет… Нет, я не буду это целовать… Это не бабушка! Это какие-то мощи… Это нельзя целовать! Я пячусь к двери.
— Просто смешно! Ведешь себя, как младенец. Иди, я тебе говорю, поцелуй бабушку!
Ни за что! Даже не прикоснусь… Ни за что…
ЛЕТО 1951-го
— С ними что-то случилось! — плачет Марина Ильвинская. — Они не просто так заблудились, не просто!.. Я чувствую, что-то случилось! Мы должны идти искать! Все должны идти искать!
— Но где же искать? — вздыхает Риша. — Мы же совершенно не знаем, в какую сторону они пошли. Не имеем ни малейшего представления. Если бы они, по крайней мере, оставили записку…
Риша права: вокруг, на все четыре стороны, лес. Куда же идти искать?..
— Я вам пойду, я вам пойду! — грозится Вера Алексеевна. — Чтобы никто шагу не смел делать с территории! Всех запру в доме! Не хватает только, чтобы и вы заблудились.
— Да ну уж! — фыркает Оля Ожанова. — Развели панику! Придут… Вернутся!
— А может, их уголовники убили? — плачет Марина. — Тут ведь уголовный лагерь неподалеку! Вон, в райсовете все время пишут: бабам и девкам одним в лес не ходить.
— Вот именно! Правильно пишут: не ходить! — сердится Вера Алексеевна. — А вы все думаете, что это так, шуточки! Погодите, они еще дорого заплатят за эту выходку! Это им так не пройдет!.. Я их не просто отправлю в Москву, я еще сообщу в правление! Пускай и отцов потаскают — если вырастили таких сыновей замечательных!..
— А может, они в Москву поехали? — говорит Ляля Светлая. — Надо позвонить…
— Да, и напугать там всех до полусмерти! — не соглашается Вера Алексеевна.
— Да ну их всех к черту… — бурчит Оля. — Пойдем отсюда.
Оле, конечно, легко так говорить: она ни с кем не дружит, а Марина дружит со Славиком Озерским, одним из этих трех мальчиков, которые пропали. Ушли куда-то ночью. Ничего никому не сказали и ушли. Юра, вожатый первого отряда, заглянул среди ночи в палату, а их нет. Вначале он еще не сказал Вере Алексеевне — не хотел ее беспокоить, думал, они к утру вернутся. А они не вернулись. Теперь уже все знают, что они пропали. Только никто не знает, как их искать.
— Пошли, ну их… — Оля тянет меня за рукав.
Мы потихонечку отходим. Хоть Вера Алексеевна и не разрешает выходить «за пределы территории», но уследить за нами она никак не может: тут, в Алешине, не то что в прошлом году в Ильинке, тут тебе ни ограды, ни соседних дач. Иди куда хочешь… Кругом лес. Настоящий лес. До железнодорожной станции семнадцать километров. Мы живем в помещении сельской школы. Эта школа — бывший барский дом. Село дальше, за речкой. Мы с Олей туда и бежим, на речку. Мы каждый день туда бегаем. У нас даже есть там свое местечко, на берегу. Замечательное такое местечко, никто нас не может увидеть — со всех сторон прямо к воде подступают густые высокие кусты. Мы лежим и греемся на солнышке. Хотим греемся, а хотим — дурачимся в речке. Она неглубокая.
— А ты хочешь вырасти? — спрашивает Оля.
— Конечно! А ты разве нет?
— Нет, я имею в виду не просто вырасти, а чтобы грудь выросла… И все такое прочее.
Я хочу — ужасно хочу, чтобы у меня выросла грудь! Большая, как у тети Ани. Или у тети Муры. Но наверно, стыдно про это говорить.
