Мама покупает у Ольги Николаевны ящик антоновки.

— Боже, один запах чего стоит! Ах!..

Папа с шофером таскают вещи.

— Ольга Николаевна, милая, а где же ваша кошка? — спрашивает мама. — Я помню, кошка у вас была — серая такая.

— Ушла наша кошка! Покинула нас. Из-за котенка… Двух котят летом родила — серого да рыжего. Соседка тут — вы ее не знаете, их дача далеко, на краю поселка, возле леса — захотела взять котеночка, серенького выбрала. Я ей понесла, а кошка следом бежит, мяучит. Так плакала, так рыдала, ну ни за что не пожелала расстаться!

— Что вы говорите! И что же?

— Так и живет теперь там, возле сына своего. Они сперва не хотели ее в дом пускать, на кой шут две кошки? — Так она во дворе пристроилась, под сараем, уселась и не выгонишь! Ну и бог с ней, с кошкой, у нас зато рыжий остался, славный будет котище. И котят таскать не станет.

— Конечно, лучше, — соглашается мама. — Но вы подумайте — убежала за котенком! А еще говорят, кошка к дому привязана.

Папа заглядывает на террасу.

— Все, Нинусенька, можем трогаться.

Альма стоит, подняв уши, и смотрит. Не хочет, чтобы я уезжала.

— Что ж, прощайте… — говорит мама. — Прощайте, Ольга Николаевна, дорогая. Даже и поговорить не пришлось толком… Больше, боюсь, уже и не увидимся…

— Ну почему же, Нина Владимировна? Почему — не увидимся? Прекраснейшим образом увидимся! Как та зима промчалась, так и эта пролетит…

— Пролетит… Конечно… Только вряд ли переживу ее…

— Ох уж, любите вы тоску нагонять!..

— Не тоску, а просто чувствую, что моя песенка спета…

— Нинусенька, шофер нас ждет, — напоминает папа.

— Это мое последнее солнце… Последняя осень…

— И слушать не хочу! — сердится Ольга Николаевна. — Что это? Что за мысли такие? Можно подумать, старуха столетняя! Я вот себя еще молодой считаю.

— Дело не в годах и не в старости, — не уступает мама, — дело совершенно не в этом… Когда нет здоровья… И желания уже, честно говоря, не осталось — тащить весь этот непосильный груз… Да и вообще — к чему себя обманывать?

— Нинусенька, извини меня, но мы все это — слово в слово — уже выслушали в прошлом году. — Папа берет ее под руку. — У тебя каждую осень подавленное состояние. Но поверь, вовсе не обязательно заражать своими упадническими настроениями окружающих.

— Что ж!.. — говорит мама. — Остается только извиниться перед окружающими. Да, верно, все забываю — сытый голодного не разумеет…

Альма кладет лапы мне на плечи, я обнимаю ее, целую ее нос, уши… Собака моя, моя хорошая, любимая!..

— Я приеду… Обязательно приеду. Вырасту и заберу тебя… Мы будем жить вместе.

— Нет, я не могу этого видеть! — возмущается мама. — Меня сейчас стошнит! Что за мерзость — обниматься и целоваться с грязной вонючей собачиной!

Я иду к машине, калитка хлопает, урчит мотор. Альма рвется на цепи, скулит…

— Не расстраивайся, маленький, — уговаривает папа, — мы будем навещать ее.

Он не понимает. Я не могу ему рассказать. Это не только из-за Альмы. Из-за кошки тоже… У нее было два котенка, но любила она одного. А я хотела, чтобы она любила обоих, чтобы было по справедливости. Я ее мучила, ее и ее серого. Вначале я правда хотела, чтобы она кормила обоих котят, а потом мне уже просто нравилось мучить ее. И вот ее любовь оказалась сильнее моей справедливости… Все бросила и ушла… Кошка оказалась лучше меня… Победила меня. Я никому не могу об этом рассказать. О том, как кошка меня победила…

— Павел Александрович! — пристает тетя Аня. — Вот вы умный человек — скажите, будем воевать с Америкой?

— Что ты, Анечка, родная, бог с тобой! — пугается мама. — Типун тебе на язык!

— Нет, но все говорят, что будем!

— Ха! Американцы — хамы! — замечает бабушка.

— Замолчи ты, ради бога, — бросает мама в ее сторону. — Не мели чепухи.

— Будем, — кивает папа солидно. — Весь вопрос в том… — он выпячивает губы, — как скоро.

— В этом году?

— Вряд ли.

— То есть не в этом, в следующем — допустим, весной или летом?

— Но это безумие! — возмущается мама. — Чистое самоубийство! От прошлой войны еще не очухались! Голые, босые, полстраны на грани голода — и в таком состоянии затевать новую бойню? Это нужно вообще не иметь головы!

— Не переживай, Ниночка, — успокаивает дядя Таля. — Не будет никакой войны. Тем более с Америкой.

— Откуда ты знаешь? — трясет кудряшками тетя Аня. — Ты не знаешь! Павел Александрович — это другое дело, он вращается в высоких кругах. Я его мнению верю.

— Я тоже вращаюсь в кругах, — не уступает дядя Таля. — Как это я не знаю? Конечно, знаю! Мы, рыжие, все знаем. Правда, Светка?

— Ты не рыжий, — сердится тетя Аня, — скорее уж лысый.

— Это из-за шлема, — объясняет дядя Таля. — У летчиков благородное облысение — шлем натягиваем, вот и лысеем. А чем меньше волос, тем больше ума.

— Да, ума! Ваши генералы только физиономии важные надувают, а сами на задних лапках вечно стоят и хозяину в глаза заглядывают. Велят воевать, пойдут воевать.

— Работа у них такая — воевать. На то они и генералы!

— Павел Александрович, скажите!

Папа сопит носом, смотрит в окошко.

— Нет, но что за сумасшествие! — негодует мама. — Рожать детей, растить их, мучиться, во всем себе отказывать — и для чего? Для того чтобы они после друг друга переубивали! Нужно просто запретить всякую рождаемость, и все. Всем женщинам старше двадцати перевязать трубы. По крайней мере, станет спокойно.

— У тебя, Нинусенька, странное представление о природе войн, — говорит папа.

— У меня представление самое верное. Нужно быть полным идиотом, чтобы этого не понимать.

— Надо… — Бабушка топчется возле стола и похлопывает себя руками по юбке. — Угол отгородить! И завести кабанчика!

— Разумеется! — фыркает мама. — Только кабанчика в одной комнате не хватало! Четыре кабанчика, можно сказать, уже имеются, требуется пятый.

— Тетя Лизонька, какого кабанчика? — интересуется дядя Таля. — Зачем вам кабанчик?

— Как — зачем? Чтобы мясо было — если война!

— Не обращай внимания, — говорит мама. — Окончательно выжила из ума, сама не знает, что несет.

— Я, Нина, как раз знаю! — не сдается бабушка. — Мы с Жоржем в войну конверты клеили. Он бумагу носил, а я клеила. Я семь войн пережила — не считая революции, чтоб они пропали!

— Семь войн и трех мужей! — добавляет мама.

— Древностью, — размышляет папа, — Елизавета Францевна действительно может сравниться с египетской мумией, но семи войн я на ее веку все же не насчитываю.

— Ты забываешь домашние сражения, — подсказывает мама, — каждое стоит двух войн!

В раздевалке очередь за пальто. Я стою самая последняя, передо мной Ика Никонова — Ика-Ника. Мы с Икой-Никой почему-то везде оказываемся рядом. Наверно, потому, что мы две копуши — все делаем медленно: и пишем медленно, и портфель собираем медленно, и переодеваемся медленно. Не знаю, почему так выходит — стараюсь делать быстро, а все равно остаюсь последняя.

В углу одеваются Света Васильева с Верой Лукашовой. Лина Ефимова переехала куда-то и не учится больше в нашей школе. Света теперь осталась без своей подружки и ходит с Верой. Вера мне очень нравится — она ловкая и смелая, быстрее всех бегает и умеет делать колесо. И совсем не копуша… Если бы я хоть капельку была такая, как Вера…

Очередь длинная, потому что тетя Маша, нянечка, никому не доверяет раздавать пальто — боится, что возьмут чужое, а ей потом отвечай. Принимают пальто дежурные, а после уроков она раздает сама. Она всех знает — какое чье пальто, и кто в галошах пришел, и кто без. Но зато она тут одна на тысячу человек, поэтому приходится стоять и ждать.

Девочки получают пальто, одеваются и уходят. Народу в раздевалке все меньше и меньше. Тихо, наверху у вечерников идут уроки, желтенькая лампочка горит под потолком. Я люблю, когда в школе тихо и такой вот желтенький свет. Тетя Маша возит по полу тряпкой.