— Нина Владимировна, вам письмо! — объявляет Наденька.

Это мое письмо.

— Деточка ты моя дорогая! — говорит мама. — Это мне приятнее всякого подарка. Иди сюда, дай я тебя поцелую, моего лопушка! Есть еще все-таки человек, который меня любит и помнит. Которого не раздражает каждое мое движение и самый звук моего голоса!..

Я знаю: она это говорит нарочно, для папы. Раньше я у нее не была «деточка» и «лопушок»…

Я дожидаюсь, пока она выйдет из комнаты, вытаскиваю из-за сундука мой подарок бабушке: одеколон в таком флаконе, как будто это кисть винограда. Я вчера купила его в галантерейном магазинчике и запрятала за сундук. Мама не знает: папа иногда дает мне мелочь на завтраки или еще на что-нибудь, но я ничего не трачу, я все откладываю. Я хочу, чтобы у меня были свои деньги. Черная касса.

Бабушка, наверно, обрадуется подарку. Я бы очень обрадовалась, если бы мне подарили такой замечательный одеколон.

— А, внученька! — говорит бабушка. — Их нету. В театр уехали.

— Я не к ним, я к тебе. Поздравляю тебя с праздником.

— Какой это праздник? Праздник, ха! Бесовские выдумки! Праздник — это Пасха. Сегодня, внученька, по святцам Тарас-кумошник, чтоб их всех холера взяла!

— Почему кумошник?

— Так говорят. Нашему куму кума.

— Все равно, это тебе.

— Мне? — не верит бабушка. — Кто бы мог подумать! — Она вертит флакон в руках и разглядывает этикетку. — Твой дед, бывало, дарил мне «Коти» и «Герлен». А такую воду давали кухарке.

— Это не вода, это одеколон.

— Освежительная вода! — спорит бабушка.

— Тебе не нравится?

— Как не нравится? Что ты, внученька, очень нравится!

— Только маме не говори.

— Ха, зачем я ей стану говорить? Если спросит, скажу, сама купила. — Бабушка кладет мой одеколон на комод под зеркало. Флакон очень-очень красиво отражается в зеркале.

Вечером я прихожу из школы и вижу на подоконнике новый цветок. С двумя резными листьями. Это папа подарил маме финиковую пальму.

— Павел! Вспомни, вспомни! — рыдает мама. — Вспомни хотя бы твою телеграмму ко мне из Ростова. Ведь мы были с тобой счастливы, безумно счастливы… Боже, люди завидовали. Неужели ничего не осталось? Неужели такая великая любовь могла исчезнуть бесследно, рассеяться, как туман? Я не верю! Быть того не может! То, что ты чувствуешь к ней, к этой вертихвостке, это пройдет, уверяю тебя, исчезнет, как морок, как наваждение. Что ж, это случается, я вполне способна понять — у кого из нас не бывало увлечений? Прошу тебя, умоляю, не упрямься, не упорствуй в этом заблуждении! Поверь, у меня нет даже тени ревности. Я знаю, что никакая случайная измена не может затмить главного. Ведь ты жил, ты дышал твоей беспредельной любовью ко мне! Вспомни! Ты готов был весь мир бросить к моим ногам. Когда я уехала в Таганрог…

Папа молчит и смотрит в окно.

— Не молчи, ответь, скажи хоть слово! Я не могу так продолжать, нет хуже, чем выносить твое равнодушие. Боже, что же мне делать? Что еще сказать? Как расшевелить твою душу? Ведь где-то на дне этой души должна тлеть искра прежнего чувства! Неужели ты жаждешь моей погибели? Скажи хоть что-нибудь, не сиди, как каменный истукан! Неужели я требую так много?

Папа вздыхает.

— Не знаю… Как будто бьешься в каменную стену! Ни отзвука, ни сочувствия…

— Нинусенька, — говорит папа, — я не понимаю, почему эти сцены у фонтана тебе непременно хочется устраивать в присутствии Светланы.

— В присутствии Светланы?.. — повторяет мама. — О, да… С некоторых пор тебя волнует только это. Я взываю к тебе, как погибающий взывает из пропасти, из глубины той пропасти, в которую ты безжалостно меня толкаешь, а ты в это время находишь возможным думать о Светлане. Боже, за что? За что мне такое наказание? Подумай, ты просил, ты требовал, чтобы я родила, ты умолял меня о ребенке, а теперь, когда я пошла тебе навстречу, ты отвергаешь меня ради этого самого ребенка! Должна же быть хоть капля справедливости, я уж не говорю о благодарности…

— Извини меня, Нинусенька, — вздыхает папа. — Я не знаю, зачем тебе понадобилось сочинить этот миф, будто я требовал, чтобы ты родила, но он никак не соответствует реальности. Я никогда ничего подобного не просил и не требовал. Это было твое собственное желание и твое личное решение.

— Боже, что я слышу?! — Мама разводит руками и так и остается сидеть. — Я ушам своим не верю. Ты смеешь утверждать, что не хотел ребенка?

— Я не говорю, что я его не хотел. Но повторять беспрестанно, будто я на чем-то настаивал и чего-то требовал, это, по меньшей мере, странно.

— Да, странно… — Голос у мамы становится совсем тонкий. — В высшей степени… Что ж, допустим… Я готова принять даже это. Допустим, что это была моя ошибка. Но неужели я еще недостаточно за нее расплатилась? Недостаточно настрадалась? Боже, я как сейчас вижу: как ты ждал меня, как бежал мне навстречу, как ловил любое мое слово!.. Надо было видеть: ты весь преображался в моем присутствии, у тебя в глазах вспыхивало пламя… Единого дня не мог прожить без меня! Ты помнишь, нет, ты мне скажи, ты помнишь, как ты примчался из Москвы, чтобы хоть несколько часов побыть возле меня? Павел, до тридцать девятого года, до этого злополучного рокового часа мы с тобой были счастливы!.. Это так, этого нельзя отрицать. Скажи, умоляю тебя, скажи, что я должна сделать, чтобы вернуть хоть каплю твоего прежнего чувства?

— Нинусенька, — говорит папа, — ничего вечного в этом мире нет. И в первую очередь это относится к чувствам. Может быть, это и прискорбно, но это так. Ты тщишься остановить мгновение, которое давным-давно кануло в Лету.

— Что ж, — мама поджимает губы, — спасибо, по крайней мере, за честное признание. — Она встает и выходит.

Папа тяжко вздыхает. Я подхожу к нему поближе. Он не смотрит на меня. Он смотрит куда-то в стенку. Но я должна спросить его о чем-то. Я давно хочу спросить… Мама постоянно твердит, что все ее беды из-за меня. Она уверяет, что до моего рождения, до тридцать девятого года, они были счастливы. Если это правда… Папа сейчас тоже сказал, что вовсе не так уж сильно хотел, чтобы я родилась. Может, ему тоже без меня будет лучше? Без меня он сможет делать, что захочет. А может, они с мамой снова будут счастливы, если меня не станет? Пускай будут счастливы… Я хочу, чтобы они были счастливы. Если я им мешаю… Зачем я живу? Только чтобы мешать им? Ничего хорошего в моей жизни нет. Я пробовала умереть, когда была маленькая, но тогда у меня не получилось. А теперь я сумею это сделать. Я знаю, что сумею: как Нонна Полонская в моем сне. Нужно только перелезть через балконную решетку и разжать руки. Я смогу. Но прежде я должна узнать: правда ли ему будет лучше без меня? Может, я что-то не так поняла… Может, без меня ему станет еще хуже? Я не хочу, чтобы ему стало еще хуже. Только об этом очень трудно спросить…

— Папа… — Он сидит за столом, я перехожу на другую сторону и останавливаюсь напротив. Я должна видеть его лицо. Чтобы знать, что он отвечает правду, а не просто так говорит. — Скажи, если бы я вдруг умерла… вы с мамой были бы счастливы? Ты был бы счастлив?

Он подымает голову и смотрит на меня. Он, наверно, не понял…

— Мама хочет, чтобы я умерла. Она будет рада, если я умру. Но может, тебе тоже будет лучше?.. Я могу умереть. Правда, я знаю, как это сделать…

Он смотрит на меня и молчит. Я плохо говорю. Как ему объяснить?

— Мне не трудно умереть… Правда. Нисколько не трудно.

Он молчит.

— Ты не думай: я нисколько не хочу жить…

— А-а-а!.. — выкрикивает он вдруг тоненько — почти как мама — и падает головой на стол. — А-а-а!..

Что с ним? Я, наверное, что-то не так сказала…

— Что такое? Что случилось? — Мама прибегает из кухни.

Папа колотится головой о стол, кричит и не отвечает ей.

— Боже, только этого не хватало! — говорит мама. — Прекрати немедленно! Да что же это?.. Я кому сказала: прекрати немедленно! Ты слышишь, ты меня слышишь?! Нет, вы подумайте — допился, дошлялся!.. Скотина, довел себя до полного нервного истощения!