— Этот инвалид, тот сумасшедший, а нормальным куда деваться? — кипятится очередь. — До вечера тут стоять?

— Хам, мужик! — кричит бабушка. — Чтоб ты сдох! Чтоб тебе ребра бревном переломало!

— Грозная бабка! — замечает какой-то мужчина.

— А ты-то, леший, чего толкаешься? — рычит рядом тетка на старичка в ушанке.

— Это я толкаюсь? — возмущается старичок. — Сама, яга, толкаешься, да еще и ругаешься!

— Развелось паразитов всяких, — рокочет очередь. — Работать ни один не хочет, только и смотрят, чего стащить да куда пролезть.

— Стара она работать-то… — вступается кто-то за бабушку.

— А мы не стары?

— Чтоб вам до дому не дойти! — не унимается бабушка. — Чтоб вам первым куском подавиться!

— Пустите, не связывайтесь, — уговаривает женщина в шляпке. — Она в седьмом доме живет, ее вся улица знает.

Папа подходит к очереди с чеком в руках и останавливается позади бабушки.

— Чтоб вам, хамам, на мосту провалиться! Чтоб вам крыша на голову свалилась! Чтоб вам живыми из дому не выйти!

— Дает прикурить! — хвалит мужчина. — Первый сорт бабка! На ворота ее надо ставить.

Папа как будто соглашается с ним — кивает головой.

— Да пусть берет! — решает вдруг очередь. — Пусть берет, ко всем шутам, и катится! Чего разорались-то? Пусть берет!

— Бери, бери! Кончай шуметь, бери! — уговаривают бабушку.

— Иди, бери, проклятая! — пинает ее какая-то старуха. — Чтоб тебе самой подавиться!

Бабушка тотчас оборачивается и, забыв про покупки, набрасывается на старуху:

— Ты, хамка, в избе у себя сиди! Я у губернатора на балу танцевала!

— Ишь ты, ваше благородие! — говорит старичок в ушанке. — Не натанцевалась еще, кочерыжка трухлявая!

Старуха колотит бабушку кошелкой по голове. Бабушка визжит.

— Милиционера зовите! — вопит очередь.

— Господи боже, из-за какого пустяка шум подняли! — сокрушается женщина в шляпке.

Появляется милиционер.

— Убила! Сынок, она ж меня убила! — стонет чужая старуха.

Бабушка плачет, взмахивает руками, жалуется, но что она говорит, мне не слышно.

— Не стыдно вам, гражданочки? — говорит милиционер. — Старости своей постеснялись бы! В магазине, в общественном месте драку устроили. Где живешь?

— Да тута, тута я живу! — уверяет чужая старуха и бьет себя в грудь кулаком. — В этом доме и живу! Вот, людей спроси, люди знают!

— А ты где живешь? — обращается милиционер к бабушке.

Бабушка только всхлипывает. Мне жалко ее, я не знаю, что делать.

Может, сказать, что она моя бабушка? Но тогда все станут надо мной смеяться… Я смотрю на папу, он прикладывает палец к губам: молчи. Я молчу.

Милиционер гонит бабушку из магазина. Она пытается вырваться, но он держит крепко и волочит ее к дверям:

— Иди, гражданочка, по-хорошему, а то сведу по-плохому!

Мы с папой остаемся стоять.

— Вишь, барыня, моду взяла — без очереди лезть! — вспоминают одни.

— Да и надо было пропустить, — вздыхают другие. — Чего уж там…

— Да, и вот, — говорит папа, когда мы снова выходим на улицу, — как-то под утро…

Я начинаю плакать.

— Что ты, маленький?

— Куда он ее повел? Он заберет ее в милицию?

— Вряд ли. Встряхнет малость, чтобы больше не дралась, и отпустит. Даст пинка и погонит ко всем чертям.

— Мне ее жалко…

— Почему? — спрашивает папа.

— Потому что она моя бабушка…

— Бабушка — это не родственник, — говорит папа.

— Как не родственник?

— Не родственник, и все.

— А кто родственник?

— Ну, родители… Братья, сестры.

— А бабушка?

— Бабушка — не родственник. Я — твой папа, правда?

— Правда, — говорю я.

— Но она мне не родственник, правда?

— Правда…

— Значит, и тебе она не родственник. Если кто-нибудь спросит, так и говори: она мне не родственник.

Мне становится смешно. Как это может быть, чтобы бабушка была не родственник? Он, наверно, шутит.

— Слушай, что было дальше. Надоело Степану сидеть в курятнике, вышел он наружу. Вдруг видит — волк. Огромный такой волчина, трусит себе не спеша в сторону леса и овечку на загривке тащит — украл где-то. Вскинул Степан ружье, прицелился, выстрелил. Серый на минуту присел на снегу, а потом вскочил и быстрей припустил. Но припадает на переднюю лапу. Значит, я его ранил, думает Степан. Пустился вдогонку. Пробежал немного, видит — кровь на снегу. Хотел идти по следу, но едва добежал до опушки, началась пурга. Только что было тихо, ясно, вдруг, откуда ни возьмись, — ветер завыл, тучи понеслись по небу, снег повалил — в двух шагах ничего не видно стало. И все следы замело. Пришлось Степану оставить погоню. Волк удрал, а Степан еле нашел дорогу обратно в деревню. Пришел домой и с горя спать завалился. До самого вечера проспал. Вечером проснулся, хотел пойти к Кузьме, рассказать про волка, да поленился. На улице мороз, ветер воет, а в избе тепло, хорошо. Нет, думает Степан, уж лучше завтра пойду. Повернулся на другой бок и снова захрапел.

Я вдруг замечаю, что на улице стемнело. Горят фонари, ветер закручивает под ногами мерзлую пыль.

— А назавтра еще хуже пурга разыгралась, — рассказывает папа. — Только на третий день выполз наконец Степан из своей избы, пришел к Кузьме. Смотрит, у Кузьмы рука тряпицей замотана. Что это, говорит, у тебя? Борону, вот, чинил, зубом поранился. Рассказал Степан про волка, как он его пулей задел. Знаешь, говорит Кузьма, брось ты это дело! Не связывайся ты с ним! Да как же — брось? — удивляется Степан. Он скотину режет! Вся деревня от него плачет. А нам-то что? — говорит Кузьма. Пусть себе плачет! У нас с тобой ему взять нечего. Я вот свою козу в дом завел и сплю спокойно. И ты так же поступи. Да ведь ты сам одного волка подстрелил! — напомнил Степан. А мне говоришь не связываться. Хочешь верь, хочешь не верь, говорит Кузьма, с тех пор, как я его подстрелил, ни в чем мне нет удачи. За что ни возьмусь, все поломаю, все испорчу. Видишь, и руку вот поранил. Я тебе как другу советую — отступись ты от этого дела, тебе же лучше будет. Удивился Степан, но не стал дальше спорить.

Много ли, мало ли времени прошло, видит однажды Степан: опять у него курица пропала! Разозлился он. Добро бы, думает, у меня этих кур сотня была, а то всего-то и есть пять штук, так еще этот волк проклятый их таскает! И решил он во что бы то ни стало подстеречь вора. А дело уже к весне шло, ночи хоть и морозные стояли, но ясные, лунные. Видит Степан однажды, крадется серый разбойник. Вскинул ружье, выстрелил — и убил волка! Пришел домой, содрал шкуру и распялил на стене, чтобы сушилась. А потом отправился к Кузьме — рассказать. Пришел: дверь распахнута, в избе никого нет. Удивился, ладно, думает, после зайду. Зашел под вечер, опять никого. Что такое? Куда Кузьма подевался? Бредет себе Степан обратно, вдруг видит: человек лежит на снегу. Подошел ближе — это ж Кузьма! И весь заледенел уже. А во лбу дырочка, как от пули. Кровь запеклась. Начал Степан кричать, людей звать, никто его не слышит. Надо, думает, сани с лошадью привести, забрать тело. Пошел к соседу, у которого была лошадь, рассказал, в чем дело, а сосед руками замахал, нет, говорит, никуда не поеду, а то после еще скажут, что это мы с тобой его убили. Если хочешь, зови старосту, а я к этому делу непричастен. Экий ты трус, говорит Степан. Пошел звать старосту. Идет, а сам и думает: в самом деле, больше всех мне, что ли, надо? Приедет урядник, начнет разбирать, кто убил да отчего, а я, выходит, первый его увидел, меня и начнут таскать. Кузьме уже все равно ничем не поможешь, а меня, чего доброго, в тюрьму засадят. Махнул рукой и пошел домой. Пришел в избу, залез на печь, зипуном накрылся, а уснуть не может — все у него мертвый Кузьма перед глазами стоит. Хоть и тепло в избе, а Степана дрожь пробирает.

Лежит он так, лежит и с волчьей шкуры, что на стене распялена, глаз не сводит. Вдруг видит: шкура со стены слезает и к нему потихоньку подкрадывается…

— Это ему снится? — спрашиваю я.